Чужие и близкие
Шрифт:
А — Верно. А все-таки не даром. Вот когда все даром будет — тогда и войны не будет. Бери сколько хочешь — не жалко.
— Каждый берет сколька хочет? Очень много берет — откуда тогда возьмешь?
— В том-то и дело — тогда каждый возьмёт сколько надо, не больше.
Почему?
— Такие люди будут.
Махмуд с сомнением качает головой.
— Все люди? Как может быть все люди?
Это еще не скоро будет, Махмуд, — вмешивается Миша в наш разговор. — Так что ты не волнуйся. Ешь лучше.
Но Махмуд не успокаивается. Видно, Миша растравил что-то в его душе своими разговорами. А ему все надо знать.
Скажите, вот почему такой — брат письма фронта пишет — самый главный разбить немец, победит, ничего сейчас жалет не нада, все делат нада, все люди друг друга помогат нада, Кумринисо-апа пят детей имеет, да еще два детей из детдома взяла. А мой атес урюк базар продават едит, миня урюк ни дает, жалеет — кто-то другой поест… Почему второй фронт ни открывает, только говорит, говорит, а сами смотрит, фашист наша земля кушит. Наша кровь пьет, почему, а?
Он вглядывается в каждого из нас своими жгучими влажно мерцающими глазами, а мы чувствуем — все у него сейчас перемешалось в голове — и урюк, и отец, и Кумринисо-апа, и второй фронт. И все это очень важно для него и как-то очень тесно связано одно с другим. Особенно вглядывается он в лицо Синьора — он привык, что тот всегда отвечает на все его вопросы, да он и самый старший из нас. Я под столом толкаю Синьора ногой: ответь, мол, — ты ведь, можно сказать, из капиталистов, — ответь человеку — будет второй фронт?
— Они готовятся. Они еще не готовы.
А мы готовы? Мы очень готовы? Не-ет, капиталисты это капиталисты. Они ручки потирают — ждут не дождутся, когда немцы нас слопают.
То другое дело. На Совьетски Союз напали, ему надо биться. Когда немцы напали на Польшу, наша армия нье могла долго воевать и все-таки она билась, и Англия объявила войну Германии.
Как так? Разве Англия объявила? — удивляется Миша.
— Конечно, был договор и Англия сразу объявила войну.
Тоже, называется, война… — говорю я. — Какая же это война. Это так — для вида…
— Лондон немцы бомбьят тоже для вида? И люди убивают тоже для вида?
— О чем спор в честной компании? — слышим мы глуховатый голос, и все враз оборачиваемся. Это Гагай. Он, видно, пришел поесть, увидел нас и подошел.
— Да вот думаем — будет второй фронт или нет? Здравствуйте, Юрий Борисович.
— Здравствуйте, здравствуйте. Значит, итеэровцы вы теперь. Ну, как кормят? Получше немного?
— Еще бы! Давно так не обьедали!
— Рахмат. Совсем очень вкусно.
— Спасибо вам большое. Жаль только, что на двоих.
— Как на двоих?
— Ну, две карточки дали. Но это ничего, мы делим на всех, еще затируху добавляем — отличный обед получается. Сто лет такой не ели.
— Ну что ж, рад за вас. Значит, на двоих… Кто выдал?
— Бутыгин.
— Ага. Ну, ладно. Это мы исправим. А вы уж с новыми силами нажмите там. К первому декабря цех пустим?
— Пустим.
— Ну, смотрите, ребята. На вас вся надежда. Мы должны фронту дать еще тысячу метров каркаса ежедневно. Дадим?
— Дадим, Юрий Борисович. Не сомневайтесь.
— Ну что ж… Спасибо. Я надеюсь на вас. Так, значит, насчет второго фронта разговор?
— Ага. Вот думаем: выступят англичане и американцы или вот так будут сидеть на своих островах, речами нас поддерживать? Да вы садитесь, садитесь к нам.
— Н-да… Серьезный вопрос, — Гагай присел с краю стола, покрутил в пальцах заскорузлую солонку. — Видите, с одной стороны, им, конечно, хотелось бы, чтоб Советский Союз прекратил свое существование — это ясно. Чтоб на месте Советского Союза была совсем другая Россия. Говорят, что Черчилль на вопрос, какой исход войны вас устраивает, сказал: «чтоб Германия лежала в гробу, а Россия на операционном столе». — Гагай боднул головой, а щека его дернулась. — Но, с другой стороны, они понимают, что только Россия с ее народом, с ее просторами и резервами может спасти их сейчас, а не то они сами окажутся в гробу.
— Так, думаете, выступят?
— Помогать они нам будут, конечно, — он посмотрел солонку на свет, постучал ею зачем-то о стол. — А с открытием фронта, боюсь, торопиться не станут.
Неужели вы думаете, что Англия и Америка вот так спокойно будут видеть, как Гитлер занимает Россию? — Это Синьор. Он сел на своего конька, он возбужден и взволнован. — Англия — это страна великой культуры, она не допущит такое…
Насчет культуры — это верно. Однако допустила она интервенцию в Россию в восемнадцатом году.
— То было другое. Сейчас у нас общий враг.
Что ж, дай бог ошибиться! В тридцать втором году я был на практике в Шеффилде, немного знаю англичан. Очень деловой, работящий народ, но более всего на свете ценят свое спокойствие. Пусть даже оно дается ценой чьей-то трагедии.
— А Синьор говорит — они в тридцать девятом объявили войну, еще в тридцать девятом объявили. Когда их никто не заставлял, верно он говорит? — тараторит Миша, и мы все в упор глядим на Гагая.
И то верно. Престиж заставил. Престиж для них тоже много значит. Иногда — превыше всего.
— А сьегодня? Сьегодня разве не потерьяют они свой престиж, если не откроют фронт?
— Сегодня они могут потерять кое-что поважнее престижа, — сказал Гагай. — Сегодня речь идет о жизни.
— Вот видите!
— Вижу. Ну что ж, дай бог, как говорится.
Нам всем понравилось, что он почти согласился с нами. И спорил на равных, не то что Медведь. Видно, и спирт с шеллаком сделал свое дело. И тут вдруг Миша подсовывает ему стакан, а в нем примерно до середины мутноватой жидкости — осталось у него в бутылке, значит. Мы все остолбенели от такого нахальства, даже застыли, словно каменные. А Миша — ничего, как ни в чем не бывало. «Выпейте, — говорит, — Юрий Борисович. За второй фронт. Мы уже пили, а это осталось».