Чужие и близкие

Александров Вильям Александрович

— По-нял, — тянет Миша.

Мы уже добрались до проходной. Тут светло, горит яркая лампочка. Усатый вахтер в синей форме ощупывает нас с ног до головы, заглядывает в торбы, подозрительно всматривается в лица.

Чего это он? — спрашиваю я, когда он, наконец, отпускает нас и мы выходим на улицу.

— Шелк ищет.

— Шелк?

— Ага. Он, знаешь, дорогой какой. И маленький места занимает. Три метра, если туга свернешь — во-от такой маленький будит. На базар несешь, триста рублей получаешь. Сколька хлеба можешь купить? Шесть кило купить можешь…

— И выносят?

— А ты думал! Особенно женщин. Так запрячит — в жизни ны найдешь.

— Да-а… А если поймают?

— Пять лет.

Пропади он трижды. На кой он сдался, не понимаю. Кто его покупает сейчас, кому он нужен?

— Хо-хо, кому нужен! Раньше один баран режет — шесть метра шелк покупает. Сейчас один баран режет — двадцать пять — тридцать метр шелк покупает. Война кончит, шелк продает — богач будыт…

Мы входим в столовую. Она почти напротив комбината — только дорогу перейти. Уже поздно, народу мало, в огромном зале полутьма, тускло светятся раздаточные окошки в дальней стене, да в разных углах сидят люди, медленно, сдерживая голодное нетерпение, хлебают столовскую баланду.

Мы заглядываем в окошки. В одно, другое, третье. Там тоже почти пусто. Среди огромных кастрюль и баков орудует здоровенный откормленный лоб. Он запускает в котел черпак на длиннющей палке и вычерпывает остатки, переливает их в маленький бачок, несет к окошку.

— Видал, — шепчет Миша, — самый гуща, сейчас наливат будит, подавай талон.

— Погоди, может, я знакомую найду.

Но соседки нигде не видно. У крайнего окошка стоит коротконогая крепкая девица. Грязно-белый халат туго обтягивает выпирающие бедра. Проходя мимо нее, парень с бачком как бы нечаянно проводит горячим луженым боком бачка по крутым ягодицам, и она, развернувшись, с размаху лупит его половником по заду. Гулкий гогот разносится по кухне, и парень, подпрыгивая, пробегает дальше, к другому окну.

— Ну, кто там есть, подходи сюда — остатки сладки!

— Подавай, — горячо шепчет Миша, — он сейчас хорошо нальет.

— Да пошел он… Тетю Марусю позовите, — говорю я парню.

— Нет ее. Никого сейчас нет, скоро закрываем. А что тебе?

— Ничего.

Мне хочется съездить его по лоснящейся, расплывшейся роже, но вместо этого я протягиваю ему талоны и наши две миски., -…

— Налей, вот…

Он наливает нам. Наливает по два половника в каждую миску. По два вместо одного. Все-таки имя моей соседки сыграло свою роль. Ну еще бы — ведь она, по слухам, заведующая залом. Я, правда, не знаю точно, что это значит, но заведующая — это всегда звучит.

Мы идем к столу, бережно несем свои миски.

— Знаешь, — говорю я Мише. — Есть чего-то не хочется. Понесу-ка я эту порцию бабушке…

— Как ты понести будешь? Как будешь нести?

— А я в мешочек — на дно поставлю и осторожно пойду.

— Ну что ты говоришь! Как можно суп в мешочек носить? Три километр дорога, грязь, дождь, а ты суп мешком понесешь?

— Ну, понимаешь, Миша, я тут хоть что-то ел, а она ведь ничего не ела, меня ждет.

— Чудак-человек, сплошной вода три километр в мешок носить, — сочувственно ворчит он. Потом взбалтывает ложкой свою порцию, примеривается к чему-то глазами и вдруг оживляется. — Слушай, неси еще миску, чистый миску неси сюда…

— Чего ты хочешь делать?

— Давай, давай, тащи сюда!

Я приношу еще одну алюминиевую миску, и он начинает какие-то странные манипуляции: из одной миски сливает в другую, из той — в третью. В результате в двух мисках осталась мутноватая жидкость, а в одной собралась вся густота — ее немного набралось из четырех порций.

— Вот. Это неси, — говорит Миша. — Эту как-нибудь донесёшь. А это мы сейчас сами…

И он принимается пить большими глотками прямо из миски, чтобы показать, что дело решено бесповоротно.

Я тоже отпиваю из своей миски несколько глотков. Жидкость горячая, она пахнет чем-то питательным, на поверхности плавают бледно-коричневые пятна — свидетельство того, что здесь присутствовало когда-то масло. И все это вместе создает ощущение еды, хотя никакой еды здесь, конечно, нет, и только живот раздувается неимоверно, когда мы допиваем до конца всю жидкость.

— Уф… наелся, — отдувается Миша и отирает пот со лба. Он действительно вспотел, лицо стало красным.

— Чем же ты наелся?

— Как чем? Как чем? В обед две порции — раз, вечером Медвед дал — два, сейчас две порции — три… Гляди, какой пузо!..

— Пузо! — усмехаюсь я. — Ведро воды выпей, еще больше будет пузо.

— А что! Медвед говорит: ведро воды пьешь — сто грамм масла берешь.

— Медведь, он и есть Медведь. Он тебе такого наговорит!.. Сам небось домой воду не таскает, одну гущу носит!

— Не домой он носит.

— А куда же?

— Есть одно место. Ладно, пошли.

Выходим на улицу. Мокро, темно, грязь под ногами. Мне еще идти три километра. Нас там поселили, в самом городке, а комбинат стоит в стороне — между нашим городком и Карасаем. Мише гораздо ближе. Ему немного пройти по нашей дороге, а потом влево, там, возле комбинатских бараков, — их дом. Я его видел, когда днем приходил сюда оформляться, такой справный, под шиферной крышей. Там еще рядом такая изогнутая, покорёженная чинара — она запомнилась мне.

Мы пристроили тарелку с затирухой на дно моего мешка и уже двинулись в путь. И тут услышали голос московского диктора.

— Постой. Давай послушаем. — «… положение… на Западном фронте ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, самолетов, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону.

Наши войска оказывают врагу героическое сопротивление, но вынуждены были на этом участке отступить…»

Дальше мы не слушали. Идем с Мишей в темноту, и грязь смачно чавкает у нас под ногами. Мы долго молча месим ее, потом Миша вдруг говорит:

— А что, правда это — Можайск, Москва совсем близка?

— Правда.

Он взволнованно шмыгает носом.

— А что, скажи, так может быть, чтоб Москва немее вошел?

— Не знаю, Миша. Думаю, нет… Не может быть.

— А ведь совсем близка, совсем близка, я вчера карту смотрел, семдесят пять, пятьдесят километр остался… — Это ж все равно, как от нас до Карасай, еще ближе, а?

— Наверно, — вздыхаю я. — Может, и ближе.

Он некоторое время молчит и вдруг говорит то, о чем я все время думаю.