Чужое лицо
Шрифт:
– Твой человек? – спросил у него Илья.
– А как же! – гордо сказал Орлов. – Оленька Махова, студентка театрального института, а с ней канадец Майк Ленхарт, президент крупнейшей строительной фирмы в Торонто. Через пару дней он улетает и – могу устроить…
Словно почувствовав, что говорят о ней и смотрят на нее, Оля Махова – лучший «кадр» и гордость покойного майора Незначного – повернулась к ним и послала полковнику Орлову, Илье Андронову и Ставинскому долгий взгляд своих шальных глаз. Но если от этого завораживающего мужчин взгляда Илья лишь втянул свой животик, предвкушая все будущие безумства с этой сексапильной чертовкой, то у Ставинского, когда полоснула Оля по нему своими синими глазами, у Ставинского просто отнялись ноги. Оля Махова – та самая Оля Махова, которую подсовывал ему майор Незначный в гостинице «Националь»! И мало того – оказывается, этот Петр Орлов – ее прямой начальник,
Тем временем Илья глубоко затянулся сигаретой, выпустил дым и, будто равнодушно, сказал Орлову:
– Ну… если ты не настучишь отцу, то… я бы не против… Есть одна идейка. Мы с Юрышевым хотим махнуть в следующую субботу за город, на природу… У этой красотки есть подружка?
И Ставинский понял, что поездка в «Мини-Америку» состоится в ближайшую субботу. И Оля Махова будет с ними.
Назавтра все московские корреспонденты западной прессы, в том числе Джакоб Стивенсон, обзванивали друг друга, пытаясь узнать подробности посещения Брежневым и другими членами Политбюро спектакля МХАТа «Так победим!». Но поскольку стараниями КГБ визит Брежнева в театр держался в тайне до самого спектакля, ни один иностранный корреспондент не был в тот вечер в театре, и всем корреспондентам, в том числе Стивенсону, пришлось заполнить свои репортажи лишь изложением содержания самой пьесы…
17
Над Балтийским морем, на высоте 3500 метров, Лана Петт выключила двигатель. Поймать встречный поток воздуха, на котором, планируя, можно нырнуть к советской границе, не составляло большого труда. При ее опыте воздушной эквилибристки она могла делать с машиной все, что хотела. И конечно, совсем не эти технические мелочи пилотирования заставляли ее напрягать зрение в ночной темени. Она летела на родину – ту родину, которую носит в своей душе потомок любого русского эмигранта, даже если он никогда там не был, даже если эта родина никогда не грела его босых ног теплом своих пыльных полевых троп и не обжигала этих ног знобящим холодком росных утренних трав. Россия была для Ланы, как Страна чудес для Алисы. Там, в этой сказочной стране, жили музыка Чайковского, поэзия Пушкина, герои русских народных сказок – златовласая Аленушка, Конек-Горбунок, Василиса Прекрасная…
Шеф советского спортивного комитета, пышнощекий Алексей Палов, трижды приглашал Лану приехать в СССР на соревнования планеристов – два раза в качестве участницы, а последний раз даже в качестве судьи. Но Лана, ссылаясь на очередные киносъемки, отказывалась. На самом деле причина была другая – в 1918 году большевики расстреляли ее деда, царского генерала графа Худякова, и принять теперь их приглашение означало признать законность этого расстрела. Конечно, этот толстомордый Палов скорей всего и понятия не имеет о ее деде и о том, что какой-то красный солдатский комиссар расстрелял какого-то графа Худякова в сибирском городе Тоболе. Но Лана знала – и этого было достаточно…
Теперь она летела в Россию. Будь ее воля, она бы дотянула на этом планере даже до Тобола (ну разве что по дороге пришлось бы три-четыре раза включить двигатель, чтобы набрать высоту), но цель полета совсем другая: замерзшее озеро Ильмень. И то, что ей, внучке русского генерала и графа, и, следовательно, графине Худяковой, приходится вот так, тайком, как контрабандистке, бросать свою машину с высоты 3500 метров вниз, почти к морским волнам, и, словно по-пластунски, тенью скользнуть над советской границей, ни в коем случае не поднимаясь выше чем на 200 метров над землей, чтобы не попал самолет в зону советских радаров, – этот воровской способ возвращения на свою законную родину злил сейчас Лану больше всего. Все было высчитано на случай неудачи, все до мелочей. Если ее запеленгуют или арестуют при посадке – у нее в кабине никаких советских карт, а навигационные приборы и двигатель можно вывести из строя простым нажатием кнопки под правой ногой. Сгорят предохранители, вспыхнет электропроводка, и все будет выглядеть натурально – чемпионка Европы по планерному спорту совершила вынужденную посадку и просит советские власти и лично Алексея Палова помочь ей починить машину. Куда сложней обратный путь, с двумя пассажирами на борту. Тут уж ничего не разыграешь, тут нужно будет выскочить с советской территории во что бы то ни стало! Но нет, не должно быть никаких просчетов! Ни в коем случае! Даже если ее запеленгуют на обратном пути, они же не будут сразу стрелять, они вышлют самолеты-перехватчики и попытаются заставить Лану сесть на их территории. Но уж тут она покажет советским летчикам, что такое высший пилотаж! Что-что, а кой-какие воздушные фокусы она знает…
И все-таки, несмотря на весь ее опыт и чисто наследственную графскую храбрость (семейная легенда упрямо твердит, что ее дед успел перед расстрелом плюнуть в лицо тому красному солдатскому комиссару, и даже сохранили фамилию этого комиссара – не то Незначный, не то Ничтожный), Лана, подлетая к советскому побережью Балтийского моря, волновалась так, как ни на одной сверхсложной воздушной киносъемке. Руки держали штурвал, глаза держали стрелку высотомера и экранчик инфракрасной аппаратуры для ночной ориентации, но мысли…
Чтобы отвлечься от этого напряжения, Лана включила радиоприемник. Накануне «женского дня» – Восьмого марта советские радиостанции передавали песенки, посвященные женщинам. Но Лана ничего не знала об этом советском празднике. Прогнав автонаводку радиоприемника по волнам советского эфира, она с удивлением обнаружила, что та Россия, которая виделась ей из далекого Парижа сурово-замороженной коммунистической тюрьмой или казармой, – эта Россия – поет! И не какие-нибудь марши и большевистские гимны, а разбитные эстрадные песенки.
Ты сегодня мне принес, Не букет из красных роз, Не тюльпаны и не лилии… А принес сегодня ты Эти нежные цветы – Но они такие милые… Ландыши, ландыши…Или:
Вдоль по Питерской да по Тверской-Ямской Да на троечке с колокольчиком Едет миленький…Лана замерла. «Вдоль по Питерской» – это же дореволюционная песня, это же песня, которую ей пела в детстве ее бабушка! Значит, и эти песни, не стесняясь, присвоили убийцы ее деда!
Почти до отказа отжав от себя штурвал, Лана выстелила самолет у кромки побережья Рижского залива, и в темной, метельной ночи ее спортивный одномоторный самолет-планер бесшумной птицей проскользнул над советской границей, а затем в полутора километрах от этой границы Лана опять поймала сильный порыв встречного ветра и подняла свой падающий самолетик в этом воздушном потоке. Старая дореволюционная русская песня «Вдоль по Питерской» звучала в ее кабине, и Лана даже покачала машину в такт этой песне. Она летела над своей родиной, над Россией.
18
За несколько часов до этого события, в 9.00 вечера, серый «мерседес» подкатил к подъезду студенческого общежития театрального института на Трифоновской улице. За рулем сидел Илья Андронов, а Ставинский был на заднем сиденье, в глубине темной кабины. Рядом у заснеженного подъезда стояли еще две черные «Волги», новенький «фольксваген» и «Лада».
– Прямо как на дипломатическом приеме, – усмехнулся Илья Андронов Ставинскому.
Между тем никакого дипломатического приема в студенческом общежитии, конечно, не было. Просто машины советских и зарубежных дипломатов, крупных писателей и партийных чиновников постоянно навещают подъезды студенческих общежитий московских театральных и киноинститутов. Стоит юной первокурснице актерского факультета сняться в кино, особенно в какой-нибудь музыкальной роли, как из бедной Золушки-студентки, которая еще вчера жила на 26 рублей стипендии в месяц, штопала по ночам свои единственные колготки и питалась на 80 копеек в день одной картошкой и пустым чаем, – стоит ее смазливому юному личику появиться на киноэкране, как назавтра она превращается в Принцессу, которую у подъезда ее студенческого общежития ждут по вечерам «Волги» и «мерседесы». И, одолжив у одной соседки туфли, а у другой колготки, юные Принцессы возбужденно сбегают по лестнице общежития вниз, прихватывая иногда для компании своих еще не знаменитых подруг. Через минуту сияющие лаком лимузины растворяются в московской ночи, увозя голодных кинозвезд на загородные правительственные и неправительственные дачи – иногда на несколько дней. Пьяные, с синими кругами под глазами, с коробкой французских духов в сумочке или с бутылкой заморского бренди под мышкой, они возвращаются через несколько дней на рассвете. Пошатываясь от усталости, они с трудом находят в общежитии свою комнату и падают спать – до вечера, когда за ними приходят новые машины. Через месяц мода на этих кинозвездочек проходит, у дежурящих возле студенческих подъездов машин появляются новые фаворитки, а старые уже привыкли к алкоголю и развеселой ночной жизни и готовы сами мчаться за этой жизнью куда и с кем угодно – уже не в персональных машинах, а в простых электричках… именно таким образом после их первой роли в кино, но – зачем? Я пишу об этом с болью, они были моими друзьями, когда я был студентом московского киноинститута…