Чужое небо
Шрифт:
Они целовались, жадно и отчаянно, в последний раз, пока в женской груди не иссяк воздух, и, ткнувшись лбом в его лоб, она не прошептала:
– Уходи. Умоляю тебя, беги так быстро, как только можешь. Не оглядывайся и ни о чем не думай.
Вместо: «Люблю тебя».
– Прости меня.
В ее голубых глазах, словно в зеркале, Баки видел суровую русскую зиму.
Роковая женщина.
Снежная королева.
Черная Вдова в его изломанной судьбе.
– Уходи!
Ты узнаешь о том, где я не был и где был,
и я скажу тебе просто: «Я тебя не забыл».
Всё исчезнет, растворится, всё растает дотла.
Улыбнувшись,
========== Часть 12 ==========
Комментарий к Часть 12
Колыбельная: http://pleer.com/tracks/13500392GCo2
Мне бы крылья, чтобы укрыть тебя,
Мне бы вьюгу, чтоб убаюкала.
Мне бы звезды, чтоб осветить твой путь,
Мне б увидеть сон твой когда-нибудь…
10-е марта 1946 год
— Просто чтобы лишний раз напомнить: Сталин не всеведущ и далеко не всемогущ, моя дорогая фройляйн. Впрочем, как и Зола. Он мнит себя великим гением, но наряду с этим у него есть один существенный недостаток. Он не знает того, что знаешь ты. Плюс… нет, для него это, скорее, минус — он не вечен, а значит, при всей его гениальности, держать бразды правления ГИДРой ему осталось недолго. Я терпелив, я подожду, но, когда придет время, и ГИДРА останется безголовой, знаешь, что я сделаю прежде всего?
Как будто ей нужно было это знать, как будто она хотела услышать ответ.
— Я сделаю ГИДРу воистину бессмертной, я дам ГИДРе то, чего ей с момента смерти Шмидта так отчаянно не достает на пути к мировому господству. Я вооружу ГИДРу и себя — да — себя прежде всего — стальным кулаком, а чтобы этот кулак всегда точно знал, когда и куда бить, я дам ГИДРе мозг, — Карпов бесцеремонно ткнул пальцем в ее лоб, рисуя мнимую разметку для прицела, — лучший из лучших, молодой, в чем Золе уже не тягаться, и потенциально… бессмертный. Шпион высочайшего класса, черт меня раздери… вторая Мата Хари! Тебе в наследство досталась власть над миром! Ты могла бы планету вертеть на кончике мизинца, словно настольный глобус, если бы захотела. Хах… Я бы душу продал, лишь бы узнать реакцию ненаглядного папаши на то, как его дочурка распорядилась завещанным, будучи полной дурой и, по совместительству, законченной шлюхой!
Пустые подземелья поглотили очередной яростный вой и следующий за ним хлесткий удар.
— Его не найдешь, не мечтай.
— Не мечтай, что я пошевелю для этого хотя бы пальцем. Боже упаси! Не хочу испортить список жертв, попавших в твои сети.
— Он не придет.
— У меня на языке все крутилась кличка для тебя. Всякое передумал, всякое смаковал, а на помощь, как всегда, матушка-природа пришла. Есть у нее один вид пауков, у которых самки убивают самцов после спаривания. Сколько таких бедолаг на твоем счету, начиная с отца, а, Паучиха?
— Он не придет!
— Вот заладила… Придет. Приползет, как миленький, потому что он уже попал в твою паутину.
Очередной крик отрицания и звук удара улетели в бездну, никем не услышанные.
Баки стоял, обеими руками упираясь в подоконник и невидящим взглядом смотря в никуда. За окном, растворяясь в мути морозных узоров, равнодушно сыпал снег — Баки этого не видел. Сгущались ранние сумерки — этого он не замечал тоже.
Он видел Бруклин и Стива, видел звездно-полосатый американский флаг и свободу, которая в его больном искалеченном воображении отчего-то обрела плотские черты, и ни кого-нибудь,
Свобода была близка и так головокружительно желанна, что у него ком предвкушения сворачивался в животе, а ощущения пьянили во стократ сильнее хваленой русской водки. В его висках набатом гремела одна лишь мысль: «Свобода-свобода-свобода».
Пока на смену ей не пришла другая, и вся его эйфория сошла на нет в одно ничтожное мгновение.
— Нет, без тебя не уйду! — отчаянно вопил в голове его же собственный голос, и Барнсу периодически хотелось раскроить себе череп о первую попавшуюся твердую поверхность, лишь бы заставить голос молчать.
Что с ним случилось? Что с ним сделали такого непоправимого, раз он так сильно, так неузнаваемо изменился?
Свобода была желанна, свобода была близка, и Баки почти физически ощущал на языке ее терпкий вязкий привкус. Везде и всюду кругом себя он видел снег и лед, даже наступившей по календарю весной; он думал, что эта чертова страна, должно быть, не растает никогда, что, задержись он здесь хоть на секунду дольше — сам превратится в ледяное изваяние. Страх толкал его в спину, гнал вперед, а громыхающее сердце очень кстати затыкало вопли в голове.
Какое-то время он даже смог не думать о том, что Джеймс Барнс, плененный и до полубреда запытанный, едва стоящий на ногах и хватающийся за все вокруг ради поддержки, упрямо орал на разрыв легких, что не уйдет, не бросит… друга. А ведь друг тот был ростом выше, комплекцией раза в два шире и мог сам за себя постоять. Друг к тому моменту уже был суперсолдатом.
Баки все же дался разок затылком о стену, позволив эху отрезвляющей боли греметь где-то в висках. Сразу же после ледяной волной его накрыл страх, потому что, даже не сформировав до конца решение, он знал наперед, чем все закончится.
Ему было страшно, не просто страшно — он был в ужасе: лицо полыхало, как ни странно, не от мороза, а от внутреннего жара, живая ладонь вспотела, вещи прилипли к взмыленному телу. Он осознал, что сам себя загнал в ловушку, из которой не было выхода.
Барнс окончательно и бесповоротно сошел с ума, потому что он точно знал, что его ждет, у него было все для того, чтобы этого избежать, спасти себя. Все и одновременно ничего, потому что он просто не мог.
Стив не бросил его, а Баки не бросил Стива — они были друг у друга до самого конца.
Сможет ли он жить, сможет ли он дышать, не захлебываясь от отвращения к самому себе, сможет ли он до конца жизни видеть свое отражение в зеркале, зная, что он бросил, что сбежал, что обессмыслил свое прошлое, единственное ценное в котором — память о Стиве. А кроме нее, что еще у него было? Что в нем было такого особенного, что могло быть достойно спасения ценой, даже намного меньшей, чем чужая жизнь?
Баки ненавидел себя, ненавидел животный страх, который драл его когтями изнутри, ненавидел выламывающие изнутри сомнения, которые все еще способна была затмить дурманящая мысль о свободе. Баки хотел домой, до слез, до боли хотел. Он хотел говорить на родном языке, не думая ежесекундно над правильностью употребления каждого слова, хотел просыпаться сам, а не по команде, хотел сам ходить в магазин за продуктами и готовить себе еду, хотел увидеть родное небо и родные лица…