Чужое небо
Шрифт:
Баки рисовал в своем воображении, как он пришел бы на могилу Стива где-то на Арлингтонском кладбище, увидел бы воткнутый в землю рядом с надгробной плитой государственный флаг, море венков, цветов, писем, быть может, даже игрушек и даже отпечатков красных губ на белом мраморе. Баки забылся бы там на часы или даже дни, и говорил бы, говорил бы, до сипоты, до севшего голоса. Только о чем, он придумать пока не мог, потому что вместо воображаемого монолога в его голове звучал лишь непрекращающийся шум, как от помех на радио. А потом Баки вдруг с ужасом осознал, насколько деланая и нереальная эта его
Баки выл, давился всхлипами, зная, что никто не увидит его слабости, и живые пальцы, размазывая чернила, бежали по мокрым от слез, чужой рукой написанным строчкам.
«Не идеальный солдат, но хороший человек».
Сержант Джеймс Бьюкенен Барнс — отвратительный солдат, который умудрился промотать преподнесенный на блюдечке второй шанс, так и не вернувшись с гребаной войны, не принеся стране победы, лишь одни проблемы с написанием похоронок и оформлением никому ненужных документов.
Баки Барнс — ужасный человек, мертвый, сгнивший изнутри до основания. Он предал друга, предал посмертную веру в него человека, которого никогда не знал и который не знал его, но, между тем, свято верил, что создает Людей, а не Суперсолдат.
Барнс вытер глаза тыльной стороной правой ладони и запретил себе плакать лишь затем, чтобы слезы не мочили напрасно бумагу. В его бионических пальцах вот уже неизвестно сколько были зажаты две черно-белые фотокарточки. Баки даже не полностью сознавал, что и зачем он делает: он просто перевернул обе обратной стороной кверху и последними чернилами, что оставались в шариковом стержне, размашисто написал, по привычке русскими буквами:
Баки Барнс, 10-е марта 1946 год
10-е марта.
Десятое марта?
Он на миг споткнулся о цифру взглядом, но, в конце концов, не придал ей никакого значения.
На вторую фотографию чернил в исписанной ручке до смешного символично не хватило: он успел вывести только заглавную русскую Э.
Обе одинаковые по размеру карточки он сложил одна на другую и даже с нервозной педантичностью выровнял края, чтобы те идеально совпали. С той же педантичностью он вложил карточки в блокнот, надежно спрятав где-то между исписанными страницами. Сверху на блокнот он положил дневник в кожаном переплете и обоими предметами тихо постучал по подоконнику, ровняя по нижней линии.
После этого Барнс еще долго стоял и невидящим взглядом смотрел в никуда, в чернеющее на фоне глубокой ночи окно и бесконечный снег за ним.
Нет. Эта страна не растает. Никогда. Эта страна вечных льдов, из которых на чужой крови ожидаемо ваяют атрибутику власти, как, например, те самые кремлевские звезды, похожие на резные кроваво-красные льдины.
Смирнов отсыпался в комнате рядом, Барнс это знал, и целенаправленно шел к нему, целенаправленно застыл над его кроватью, целенаправленно громко позвал.
Когда мужчина вскочил, спросонья взяв его на мушку спрятанным под подушкой пистолетом, Баки долго стоял, не говоря ни слова, просто глядя ему в лицо, желтоватое
Баки хотел просить, Баки хотел умолять, чтобы командир, прицелившись получше, спустил курок. Баки хотел, чтобы все закончилось, чтобы его больше не рвало заживо на части от двух диаметрально противоположных желаний. Вернее, от собственно желания и невозможности его исполнить.
В конце концов, Барнс все так же молча протянул командиру две книжки, отдать которые было сродни тому, что дать на отсечение вторую руку. Право, Баки казалось, что это далось бы ему намного легче.
— Сохрани, если сможешь, — тихо попросил он на вышколенном русском, всеми силами душа в себе желание сорваться на бессвязную мольбу. — Если не сможешь, — Баки помедлил, с неохотой, бережно опустив книжки на тумбочку рядом с кроватью, — сожги. Уничтожь, чтоб следов не осталось.
— Ты что задумал, салага? — все еще хрипло со сна пробасил командир, взамен испугу формируя на лице подозрение.
В день встречи на той дороге в Подмосковье полковник Михаил Смирнов обозвал его лешим, а еще сказал, что, когда Барнс стрижен и выбрит, похож на мальчишку-салагу, которому по чужим садам бы бегать, яблони обдирать, да из рогатки стрелять по воробьям, а не по лесам ходить со снайперской винтовкой. Баки тогда на полном серьезе ответил, что воровать нехорошо, а птиц ему было бы жалко.
Хотел бы он в эту минуту быть остановленным, хотел бы лишиться выбора, хотел бы, чтобы все случилось, как по волшебству, само собой — и по щелчку пальцев он в одно мгновение пересек бы океан и оказался бы в родной Америке, за тысячи и тысячи километров от этого ада.
Сильнее, чем этого, он хотел лишь заснуть и больше никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не проснуться.
— Спасибо, — время спустя произнес Баки все на том же идеальном русском. — Спасибо за все, что ты сделал, только я уже выбрал, кому перекусить глотку, — Барнс усмехнулся, ни на секунду не озаботившись тем, чтобы стереть из смешка горечь. — Я дальше пойду один. Пожалуйста, не ходи за мной.
Пожалуйста!
Пожалуйста.
Пожалуйста, Господи, я хочу умереть.
Эти слова никогда не прозвучат, как и Барнс никогда не узнает, пошел ли командир тогда за ним или остался в той лесной сторожке сжигать самое драгоценное, самое дорогое, что Баки имел.
Самое родное и близкое сердцу, что однажды обратили против него.
Уйти у Баки с самого начала не было никаких шансов, хотя боролся он по-звериному дико, как борется умирающий хищник, загнанный в яму: яростно, из последних сил, не щадя себя — только лишь затем, чтобы поубивать как можно больше. Только лишь затем, чтобы не сдаваться без боя.
Его нашпиговали, кажется, равным количеством и пуль, и транквилизаторов. Когда, через неизвестный промежуток времени, он очнулся, то все еще был способен, одним движением разорвав наручники, сломать ближайшему кому-то руку, следом с хрустом переломить хребет и тут же с положения лежа швырнуть так, чтобы звук тяжелого удара о стену еще долго звенел в его раскалывающейся голове. Потом тело с ног до головы знакомо прошили разряды, и он отрубился.