Чужой для всех. Книга 3
Шрифт:
Девушка посторонилась, пропуская вперед по узкой дорожке пожилую француженку с сыном. Николет выглядела бледной и подавленной. Здесь у могил она моментально изменилась, на глазах ослабла и потускнела. Прочитав, какую— то короткую молитву и, возложив на надгробную плиту две розы, где покоился ее отец Ермолинский Иван Николаевич — штабс-капитан Врангелевской армии, она подошла к следующей могиле. Здесь же возле креста положила цветы, также прочла короткую молитву, после чего не сдержав слез, запричитала: — Степушка, милый мой! Я снова у твоей могилы. Всю жизнь тебя ждала. Всю жизнь. Все слезы пролила, все глаза просмотрела, но ты не вернулся с той войны. Не выполнил обещания. Оставил меня одну....
Николет, выплакивая старческие слезы, казалась, уменьшалась в теле, как бы высыхала. Силы покидали ее. Голос слабел, переходил на шепот. Она, чтобы не упасть, присела на могильную плиту и затихла, замерла без движения со своими тяжелыми думками и переживаниями. Рядом, возле нее стоял, ссутулившись, сын и тихо немногословно успокаивал мать, поглаживая по спине.
Катя тоже всхлипнула, услышав причитание престарелой француженки и, подойдя ближе к могилам, возложила на плиты по несколько красных гвоздик. Старый Ольбрихт стоял поодаль, близко не подходил. Он понуро смотрел на могилы и крестился. Его редкие седые волосы шевелились набегавшими порывами теплого морского бриза. Возможно, он думал о скорой своей кончине, о пройденном долгом пути.
— Дедушка, а кто был этот Криволапов Степан Архипович? Муж бабашки Николет. Как он оказался здесь, в Ницце? — спросила у Ольбрихта Катя, вернувшись к нему.
— Это долгая история, Катя. Я тебе позже расскажу.
— Дедушка, но ты расскажи в двух словах, — не сдавалась она.
— В двух не расскажешь, но в трех — попробую, — отшутился Ольбрихт. — Степан рос сиротой, кажется, на Тамбовщине, в России. Его родителей расстреляли большевики. За это Степан был обижен на советскую власть, люто ее ненавидел. Это он мне так говорил. Мстил ей, как мог. Все искал свою правду, искал свое место под солнцем. Вот и нашел, Катюша. — Ольбрихт покачал седой головой: — Подумать только, крестьянский сын из Тамбовшины в Ницце похоронен.
— Рассказывай дальше, как вы с ним познакомились. Не отвлекайся, дедуль, — поторопила Ольбрихта правнучка.
— Война нас свела, Катюша, — продолжил свой рассказ прадед. — Наши жизненные пути дважды пересеклись. Это было в 41 и 44 годах, прошлого столетия. Он был мне верным помощником и лучшим другом. Он спасал неоднократно мне жизнь. Я ему очень благодарен за это. — Ольбрихт замолчал, но через секунду добавил: — Он был героем войны, Катя. Вот какой был Степан Криволапов.
— Дед,подожди, я тебя не понимаю. Он что, был предателем? Ведь он был русским. Я знаю, что в молодости ты служил в Вермахте, мне бабушка Златовласка рассказывала. Это одно. Но Криволапов воевал с тобой против русских — это другое.
— Предателем? — старый Ольбрихт посуровел, сдвинул брови, вспыхнул: — А вот эти могилы, — он указал тростью на бескрайнее море серых надгробных плит, — там что, тоже лежат предатели России из числа Белого воинства? А миллионы взятых в плен русских
Пусть, Катюша, историки и политики разбираются кто прав, а кто виноват? Кто был истинным предателем, а кто по ложному обвинению? Кто воевал за демократические ценности, а кто за мнимые, опираясь на ложные постулаты. Насчет Степана — не беспокойся. Он был реабилитирован Россией в девяностых годах прошлого века и награжден русским орденом за героизм, проявленный в конце войны. Приедем в Германию, я тебе все расскажу подробно. Ты должна это знать, как будущий журналист.
— Да, я учусь на журфаке МГУ на третьем курсе, — немного с пафосом ответила девушка.— Мне интересно докопаться до истины.
— Это хорошо, Катюша. Только будь честной, не предвзятой в своих репортажах. Холуев хватает везде. Особенно у нас в Европе, не говоря уж о Соединенных Штатах. Заполитизировались — дальше некуда. Лгут — не моргнув глазом, заставляя весь мир поверить в их шизофренические бредни. А кто против — тех объявляют врагом демократии и там с помощью военного переворота устанавливают свои режимы или создают невыносимые экономический условия. Вот такие вот дела, Катюша у нас на Западе и за океаном. Ладно. Что-то я много тебе лишнего наговорил. Иди, помоги подняться Николет. Надо уходить. Скоро поминальный обед.
— Франц!Подожди! — вдруг кто-то из-за спины окликнул его четким, уверенным голосом, когда девушка ушла к могилам. — Я еще не возложил цветы. Я очень долго искал этой встречи с тобой.
Слова были произнесены на немецком языке. Никто, кроме престарелого Ольбрихта, не понял их и не услышал.
Ольбрихт вздрогнул от неожиданности, сразу попав под магическую силу голоса. Голос показался ему очень знакомым, даже до боли в сердце родным и близким. Но, он не мог понять, кто его позвал? Где он слышал этот голос? Но через несколько секунд из глубин памяти стали всплывать фразы, которые он слышал давным-давно, почти в нереальном мире, произнесенные чуть насмешливым, ироничным тоном и как он вспомнил, исходившие тогда из правого полушария мозга.
Ольбрихт застыл на месте, он окаменел в позе старца, опирающегося на посох. Он узнал этот голос: требовательный, убедительный, иногда шутливый, который обосновался в нем в последний год войны. Не поворачиваясь назад, боясь вспугнуть незнакомца, он непослушным, деревянным языком неуверенно произнес: Клаус...?.... Это ты...?
— Да, это я, Франц, Клаус Виттман. Твой двойник.
Лицо Ольбрихта покрылось холодным потом. Он побледнел. У него сильнее прежнего от волнения защемило в сердце. Оно готово было выскочить из груди.
– ...Я не помню, Клаус, где и когда ты пропал? — Ольбрихт заговорил медленно, пытаясь справиться с дрожью в голосе, продолжая стоять спиной к незнакомцу. — Сколько лет мы не слышали друг друга?
— Еще бы, Франц! — воскликнул довольный друг. Он понял, что его узнали. — Мы были вместе всего один год. Я вернулся в свое время. Для тебя же прошло 66 лет после взрыва, когда этот мальчишка, Криволапов, вытащил нас из горящего танка под Антверпеном. Помнишь?
Ольбрихт молчал, задумался...
— Когда мы выполняли операцию "Бельгийский капкан" по ликвидации вашего фюрера, после вручения генералитету наград? Когда при согласии русских надрали холку американцам? Ты, это помнишь?
Твой водитель, еще успел втолкнуть нас с вонючим фюрером в самолет и, закрывая за собой дверь, сам получил порцию свинца, то ли от янки, то ли от наци. Все тогда охотились за нами. Ты, это помнишь, рейнджер? Уже в России, в Москве на операционном столе ты впал в кому, там мы и расстались.
— Клаус! Когда это все началось?