Чужой портрет

Зайцева Мария

— Нет, попробуй вот так.

— Но тогда не получится…

— Получится.

— Да блин!

— Спокойней… Вот так. Можно пальцем. Смотри…

— Ага…

— Иван!

Мужской голос вырывает нас с Ванькой из маленького мира, одного на двоих, заставляет вздрогнуть.

Мы синхронно поворачиваемся, и я чувствую, как сердце в испуге замирает.

На крыльце стоит Тагир Хазаров, отец Вани, и смотрит на нас.

И почему-то мне кажется, что ему не нравится то, что он видит.

Глава 26

Я

торопливо поднимаюсь, Ваня встает следом, но тут же делает шаг вперед, вверх по ступеньке, и оказывается выше меня ростом! И явно не уже в плечах. Я подмечаю этот факт с невольным удивлением, думая, что это современные мальчишки такие рослые, или просто я — мелкая?

У Хазарова в любом случае позиция самая выгодная: он стоит наверху, смотрит на нас словно свысока, и взгляд его выдержать непросто. Я думаю, что Аня, судя по всему, человек недюжинной силы воли, если умудрилась отстоять у него сына, да еще и дочь ему родить… Хотя, для второго особой силы воли не нужно, Тагир Хазаров не выглядит человеком, которому можно отказать… Они оба, и он, и его соратник Каз — явно не те, кому способно противостоять большинство людей… И Аня тут, похоже, редкое исключение.

А я — нет.

Иначе бы не было дамоклова меча сегодняшнего свидания, и не тряслась бы я осиновым листом при одной мысли об этом.

— Привет, — Ваня спокойно встречает изучающий взгляд отца, — мы тут рисовали.

— Привет, — здоровается Хазаров, смотрит на блокнот и карандаш в руках сына, переводит взгляд на меня, и я выдвигаюсь вперед, потому что как-то стыдновато прятаться за спиной двенадцатилетнего мальчишки, — рисовали?

— Да, — кивает Ваня, — Маруся меня учила.

— Маруся? — чуть прищуривается Хазаров, и я немного бледнею под сканом его глаз, — вот как?

— Да, — отвечает Ваня, — глянь, я ворота нарисовал.

— Ворота… — Хазаров принимает от сына блокнот, рассматривает сначала мельком, судя по всему, не особенно рассчитывая увидеть что-то интересное, а затем уже более внимательно, изучает, бросает взгляд на исходник, затем опять на лист, после этого — на сына, и, наконец, долгий, изучающий — на меня. Молчит, а затем принимается листать блокнот, не спрашивая разрешения, разглядывает многочисленные наброски, многие из которых так и не оформились в полноценные работы.

Я, забыв о том, что можно запретить, возмутиться досужему интересу, отслеживаю, как его пальцы двигаются, медленно переворачивая лист за листом, вспоминаю, что я там накидывала. Упавшая ветка. Рыжие лиственичные иголки и проглядывающую сквозь них зелень травы. Витраж в круглом слуховом окне старинного вокзала. Заброшенная церковь. Глаза мужчины, с насупленными бровями и такими приметными смешливыми морщинами в уголках. На этом моменте меня обдает диким жаром сначала, а затем холодом. Я и забыла, когда умудрилась это набросать. В каком коматозе была? Ужас какой… А если узнает?

Я напряженно жду вопросительного взгляда, удивления, насмешки даже… Но Хазаров молча переворачивает лист, лицо

его вообще не меняется, все такое же жесткое и мало эмоциональное. Выдыхаю. Не узнал. Наверно… Надеюсь.

Хазаров опять изучает рисунок сына, внимательно, даже, кажется, чуть-чуть пальцем большим ведет по линиям, и Ваня предупреждает:

— Осторожно, грифель мягкий, размажешь…

— Хорошо, — кивает Хазаров, убирая палец, возвращает блокнот сыну, — ты помнишь, что тебе на тренировку?

— Да, — мне кажется, что Ваня ждет каких-то слов от отца, комментария своей работы. Да я и сама жду, волнуюсь даже. Хорошо? Плохо? Понравилось? Нет? Почему Хазаров вообще никак не комментирует рисунок? Ведь очевидно же, что Ване это необходимо! Но Хазаров молчит, смотрит на часы, и Ваня, через малюсенькую, заметную, наверно, только нам с ним паузу, продолжает, — но у меня еще есть время…

Затем он тоже смотрит на умные часы на запястье и кривится:

— Блин…

— Опоздал, да, — кивает Хазаров, — поехали? Артем подождет тебя.

— Аленку же ты забрал? — спрашивает Ваня, снова становясь самим собой, веселым и чуть нагловатым подростком, словно и не было этого мальчика, с горящими от увлечения и интереса глазами и таким волшебным лицом творца. Мне даже чуть-чуть жаль подобной метаморфозы, словно что-то сейчас умирает внутри, без возможности возрождения.

— Да, — кивает Хазаров, — она в машине, Аня сейчас с ней.

— Отлично, — радуется Ваня, — а то я так с ней и не увиделся, специально ведь после школы зарулил, искал ее, а тут Марусю увидел…

— Хорошо, — сказал Хазаров, — иди тогда к машине, я сейчас.

Ваня уходит, предварительно отдав мне блокнот и карандаш, я растерянно принимаю, прощаюсь с мальчиком.

И жду, пока за ним и его отцом закроется дверь. Вот только у Хазарова, похоже, другие планы.

Он смотрит на меня изучающе, прикуривает, щурится чуть-чуть, и мне становится не по себе от этого изучающего взгляда.

— Санитарка, уборщица… — начинает Хазар, — художница… Не много для одного человека?

— В самый раз, — я невольно задираю подбородок, хотя страшно, очень страшно. Он давит своим безэмоциональным голосом, своим взглядом тяжеленным, словно бетонная могильная плита. Хочется склонить голову под этим давлением, попытаться избежать его.

Но я почему-то лишь выпрямляюсь и смотрю ему в глаза.

Исковерканная психика дает о себе знать. Я инстинктивно пытаюсь противостоять теперь любому давлению. Даже тому, что лишь у меня в голове есть.

— Наглая, — неожиданно усмехается Хазар, — ну хорошо… Моему сыну понравилось рисовать. Не то, чтоб я был рад, но почему нет, если нравится. Будешь его учить.

И вот тут я теряюсь.

Даже не столько от самих слов, сколько от интонации, в них заложенной. Меня не спрашивают сейчас. Меня уведомляют. Не интересуясь тем, согласна ли я, есть ли у меня на это время. И моими верительными грамотами, дипломом и прочим тоже не интересуясь.