Чужой портрет
Шрифт:
И ощущаю царапающее, огненное прикосновение твердых губ к шее и затылку.
Я не могу этого выдержать, склоняю голову ниже, наверно, это воспринимается, как покорность, позволение, потому что темные руки тут же смыкаются в кольцо, пока еще не на талии, нет, просто на перилах, но так, что я в этом огненном жестком обруче, словно спеленутая. Ни двинуться, ни вздохнуть.
Каз касается только губами.
И это больно.
До дрожи, до острых мурашек по телу, до поднятых самых мелких волосков по коже.
—
И я не могу думать. И повернуться не могу, потому что кажется, что умру в это же мгновение. Нельзя в глаза ему смотреть. Нельзя, нельзя, нельзя!
— Прости меня… — огнем по коже выдох, — я… Не могу это контролировать…
Я не понимаю, о чем он, что говорит. И не верю ему.
На мой взгляд, с контролем у него все отлично.
Пальцы на перилах белые совсем, но не двигаются больше. И острота зубов по коже — близко, критически близко, но не больно.
Каз умеет себя держать в руках.
А я — нет.
Сама не понимаю, в какой момент мои ладони переползают с перил на горячие, каменные пальцы Каза, вздрагивают, обжигаясь, но затем сжимаются, не пытаясь обхватить. Пытаясь удержать.
Он называет меня красивой… Столько придумано слов, роскошных, нежных, страстных, столько комплиментов, после которых женщины тают…
А мне второй мужчина, встретившийся в на жизненном пути, говорит одно и то же…
И нет, я не испытываю ощущения дежавю, хотя, наверно, должна бы…
Но они настолько разные, Каз и Алекс, что теперь только удивляться остается, каким образом я умудрилась их спутать. Сравнить.
Когда Алекс говорил мне, что я — красивая, все время тянуло обернуться и посмотреть вокруг, выяснить, про кого это он так? Про меня? Да? Все внутри сопротивлялось фальши. Не верило. То, что сидит внутри, понимало, что эти слова — не для радости мне говорятся… Не для удовольствия…
Каз шепчет мне их в затылок, обжигая и заставляя умереть на мгновение. Шепчет так, что оглянуться с целью выяснения, о ком это он, не тянет. А тянет рассыпаться на угли от наслаждения. И долго, сладко тлеть, умирая…
Так странно… Слова одинаковые. Но такие разные.
Внизу, прямо под нами, исполняют свой дикий, веселый танец барабанщики с дредами, и кровь в нас пульсирует в такт этому ритму.
Мне страшно, очень страшно. И в то же время, совсем не тот это страх, что раньше сводил конечности и заставлял замирать, опасаясь судорог ужаса.
Это какой-то другой уровень страха. Он бьет по ногам, по коленным чашечкам, делая их дрожащими, мягкими. Он посылает пульсирующие ритмично удары в низ живота и оттуда выше, к сердцу, и еще выше, в голову. И где-то на половине этого маршрута растворяется, словно поглощается моим обезумевшим организмом.
— Ты так пахнешь… — шепчет Каз, и я слышу, как шумно вдыхает он запах моей кожи возле уха, — я с ума
Каждое его слово — сладкий удар по ногам.
Мне никто никогда так не шептал. Никто никогда не говорил такого. Никто никогда не вел себя так со мной, жадно и в то же время бережно, едва сдерживаясь и… и сдерживаясь.
Я неожиданно, с кристальной ясностью понимаю, что этот человек не будет делать ничего, если я проявлю нежелание!
Стоит мне оттолкнуть, сказать “нет”, и он отступит! Скрипя зубами, бесясь, злясь, но уберет руки. Отойдет.
Не могу осознать, откуда во мне эта ясность, это понимание, из чего оно следует.
Но это есть.
И становится спокойней.
Мы по прежнему в провокационной позе, на виду у половины города, и мужчина за моей спиной все такой же опасный, жестокий и , наверняка, не особенно любящий сдерживать свои порывы.
Но я ощущаю себя в безопасности. Вот такой парадокс.
И настолько это ярко сейчас чувствуется, что я перестаю замирать глупой, нелепой мышью под веником, чуть выпрямляюсь, поворачиваюсь к Казу полубоком и тихо прошу:
— Мне… Мне хочется уйти. Давай вернемся.
Комментировать его признания я совершенно не готова, как и вообще отвечать на них.
И сейчас с некоторым замиранием сердца жду, согласится ли он. И как себя будет вести после?
Верна ли моя догадка?
Каз застывает на мгновение, превращаясь в каменного огненного истукана, а затем… Выдыхает и медленно, со скрипом, отступает на четверть шага назад.
И с явной неохотой убирает руки с перил. Жесткие пальцы скользят под моими ладонями, пропадают.
Барабаны в этот момент замолкают, и наступает полная тишина.
И в этой тишине я поворачиваюсь лицом к Казу и смотрю ему в глаза, выискивая, с внутренней дрожью, такие знакомые эмоции: злобу, неудовлетворение, ярость, похоть, желание отомстить, унизить. То, что я привыкла видеть в глазах мужчины.
Каз смотрит без улыбки. Не особенно довольно, брови нахмурены, губы чуть поджаты. Но ни одной из ожидаемых мною эмоций не выдает.
Просто сосредоточенно изучает мое лицо, с легкой досадой дергает углом губ… И усмехается.
Причем, не зло, а как-то легко, по-доброму, словно отпуская ситуацию.
Он принимает мое решение и даже уважает его.
— Проголодалась? — спрашивает Каз и распахивает балконную дверь, приглашая зайти обратно в зал, — пошли, посмотрим, чего там Рус притащил пожрать.
Киваю, переступаю порог и слышу, как Каз, когда я прохожу мимо него, на очень близком расстоянии, шумно втягивает ноздрями запах моих волос. И сглатывает.
Сердце чуть екает, ожидая… Чего-то.
Но Каз просто придерживает балконную дверь, чтоб я смогла пройти, и никак не пытается задержать в самом узком месте, не пытается дотронуться.