Чужой среди своих

Панфилов Василий Сергеевич

Быстро раздевшись, я оглядываюсь назад, и невольно застываю, поражаясь невообразимой красоте. Разлапистые ели, нависающие над обрывом, сам обрыв и затон, рогоз и блики на воде, составляют какой-то нездешней, неземной красоты пейзаж, просящийся на полотна Васнецова, а после — в одну из русских сказок, наполненных мрачноватым этнографическим величием, эхом отзывающимся из глубины тысячелетий.

Выдохнув восхищённо, обещаю себе обязательно научиться рисовать как следует…

… и бегу в воду. Попадающиеся под ногами веточки и даже шишки отзываются ничуть не болезненно, мягко пружиня под подошвами босых ног. И всё это так здорово, так сильно перекликается со сказочным пейзажем, с летом и солнцем, что беспричинная радость охватывает меня, и я влетаю в тёплую, прогревшуюся воду, вскоре падая навзничь и переворачиваясь на спину…

Лёжа так, я слушаю крики, взвизги девчат, и плеск воды… и всё это так хорошо…

— Ну? — нетерпеливо сказал Лёвка, как-то очень удачно вписываясь в момент, — Чего разлёгся? Айда в догонялки!

Следующие полчаса мы играли в догонялки, салили друг друга ладошками и кидались сосновыми шишками, подныривали под ноги и пытались утопить, схватив за пятки. Я в этой вакханалии участвовал на общих основаниях, ничуть не обременённый возрастом сознания, и восторг, с которым я, осаливая, касался девчоночьих плеч, был точь-в-точь такой же, как тогда…

Быстро утомившись, я разлёгся на песке, и, отмахнувшись от попыток кузена снова втащить меня в воду, принялся бездумно глядеть в небо, по которому плывут белые перистые облака. Мыслей никакие, а есть только ощущения… и чёрт подери, до чего же здоровские! Трогающий кожу ветерок, солнечные лучи, звуки плещущейся воды и полная, абсолютная беззаботность…

Впрочем, взрослое моё сознание, привыкшее всё время перерабатывать массивы информации и что-то анализировать, быстро нашло себе занятие. За каким-то чёртом я начала перебирать события дня, зацепившись почему-то за «Израильскую военщину», и крутя это так и этак.

« — Шестидневная война[v]! — дошло до меня наконец, — Вот что она имела в виду! Блин… как я пропустил? Хотя чего это я?! Только-только из больницы вышел, и вообще неинтересно было, что там в мире происходит. Это ж всё пусть и настоящее, но в прошлом! Да ещё и евреи… Ругают их, ну и пусть ругают, я-то тут причём?

— Вот отношения с ребятами — это да, важно было. А евреи, арабы… попадалось в газетах, и никакого отклика не вызывало. Воюют и воюют… для меня Израиль уже состоялся как могучее, уважаемое в мире государство, и всё это воспринималось, как шелуха!»

Вспомнилось, что в посёлке эту тему особо и не обсуждали. Народ у нас такой… своеобразный, политики лучше не касаться. Сейчас, если в памяти покопаться, можно уверенно сказать, что были у нас не только, а может, и не столько бывшие уголовники, но и политические.

А это дело такое… Зачем соседа или коллегу по работе за просто так драконить? Даже если считаешь его сто раз неправым…

« — Да ещё и таким языком писали… — вспомнилось мне, — суконным, шершаво-канцелярским, захлёбываясь от казённой ненависти и канцелярита, в лучших традициях сталинских Больших Чисток!»

Постаравшись выкинуть всё это из головы, я повернулся на живот и принялся наблюдать за новыми приятелями, резвящимися в воде и на берегу. Вода в затоне хотя и прогрелась, но всё ж таки не слишком, и губы у многих синие!

« — Неловко как-то, — поморщился я, старательно отводя глаза от девичьей груди, топорщащей промокшую майку. Купаются в чём есть, и… это не всегда удобно. Особенно если с одной стороны тебе четырнадцать, и у тебя стоит на всё, что движется и не ёжик, а с другой — помнишь, что ты как бы взрослый дядька, и всё это как-то нехорошо попахивает…

« — Вот странная двойственность! Взрослый я, или подросток с разумом взрослого?» — озадачиваюсь в который уже раз.

Прикрыв глаза, думаю, как бы мне дойти до реки и… хм, охладиться, дабы кое-что уменьшилось в размерах. Начинаю сложные манёвры с сесть-встать, повернуться на бок, перекатиться… всё, чтобы стать чуть ближе к реке.

Потихонечку девочки начали выбираться на берег, а мальчишки постарше, напротив, затеяли отчаянную демонстрацию храбрости и дурости, заплыв подальше и ныряя в глубину, хвастаясь добытыми ракушками, просиженным под водой временем, да попутно хватая друг друга за ноги или пытаясь стянуть трусы.

— Да я больше минуты просидел! — вынырнув и хватая воздух, орёт рекордсмен срывающимся голосом.

— Какая минута?! — возражает оппонент, — Лёх, ну скажи ему! Секунд сорок от силы!

— Да я считал! — летит над водой возмущённый вопль.

— Как? Раз-два-три-четыре-пять? — скороговоркой возражают ему, и, после спора, снова мелькают пятки над поверхностью воды, и мальчишеская задница, облепленная семейными трусами, уходит в глубину.

Идиллия…

— Лёха уже почти две минуты под водой! — раздаётся заполошный крик, и все срываются, начиная нырять и больше мешая друг другу.

— Чёрт… — выдыхаю я, и не обращая уже внимания на всякую ерунду, тороплюсь туда, высоко поднимая над водой ноги и не отрывая взгляда от места, где, предположительно, в последний раз нырял Лёха. В последний момент вспоминаю, что разряд по плаванию у меня был в той, прошлой жизни…

… но уже плыву туда изо всех сил, старясь держать дыхание ровным.

— Там, он там… — вынырнув, и обтирая рукой лицо, хрипит Лёвка, — Я за руку зацепил, выскользнул!

Почти тут же ныряет один из мелких, потом второй… и они больше мешают.

Но подцепили, подцепили! Тело поднимается с глубины… выскользнуло… ах ты чёрт!

Ныряю вдогонку, мимоходом получая чей-то ногой по ключице, но успеваю ухватить необычно скользкую руку Лёхи, оседающего на дно со страшно открытыми глазами. Он выскальзывает, но я, преодолевая страх и неожиданную нехватку воздуха, ныряю глубже, и, подхватив его сзади под руки, всплываю наверх на остатках сознания.

К берегу нас волокут все вместе, хватаясь чёрт те за что, и всё это так томительно, мучительно, с нехваткой воздуха и утекающего времени, что необыкновенно остро ощущается даже каждая секунда, а миг! На берегу я, по всем правилам, делаю ему искусственное дыхание…