Чужой среди своих
Шрифт:
Дядя Боря опрокинул на себя кофе и заругался, зашипел сдавленно. Тётя Фая принялась хлопотать вокруг него, а родители…
— Я так понимаю, зря сказал? — поинтересовался я, совсем уж сдуваясь и сползая на кресле в натуральную лужицу.
— Эх, Моше… — ответил дядя Боря, стоящий уже без штанов, но с примочкой на ляжке, аккурат под краем синих семейников.
— В том-то и дело, что он недавно Моше, — не совсем понятно отозвалась тётя Фая. Мама на это, переглянувшись с отцом, виновато пожала плечами, и открыла было рот, но, ещё раз пожав плечами, смолчала.
— Всё так плохо? — поинтересовался я упавшим голосом, понимая, что явно сказал что-то лишнее, но не вполне понимая, что же именно?! Я же в этих… традициях… Как в газетах читал, так и… неужели неправильно??!
— Да нет… — отозвался дядя Боря, снимая компресс с ноги и критически осматривая его, — не так всё страшно, на самом-то деле. В другой ситуации и вовсе ерунда, в худшем случае обоих пропесочили бы на пионерском собрании, а скорее всего, просто вызвали бы к директору, и без лишних ушей…
— Просто не вовремя всё вышло, — сказал отец, и, потерев губу, дополнил:
— Израильская военщина… понимаешь?
— А… — до меня начало доходить, — Это можно как-то… ну, поправить?
— Да можно, — вздохнула тётя Фая, — скорее всего. В школе я не последний человек, и думаю, ко мне прислушаются. А пока иди, Лёву разбуди. Нам на работу скоро собираться, надо будет обговорить кое-что.
Подивившись советским реалиям, в которых уборщица и гардеробщица «Не последний человек в школе», я разбудил кузена, и вскоре он, невыспавшийся и нахохлившийся, сидел в гостиной на стуле, поджав под себя одну ногу.
Взрослые, достаточно слаженно и умело, занимаются каким-то подобием психологической помощи, мягко убирая в нём установку вины. Хотя… уловив некоторые знакомые термины, я начал прислушиваться внимательней, и понял, что мама как минимум знакома с азами психологии, владея притом не только практическими навыками, но и как минимум базовой теорией!
« — Однако, — удивился я, — как много я ещё не знаю о родителях!»
Наблюдая за тем, как тётя Фая и мама обрабатывают Лёвку, снимая с него, будто стружку, нелепое чувство вины, в которое кузен, склонный, очевидно, к самоедству и ответственности за всё, происходящее вокруг, закутался, будто в кокон. Окуклился.
Работы, наверное, предстоит ещё много, но самую первую, острую фазу, женщины, на мой непросвещённый взгляд, купировали достаточно удачно.
« — Перепрошивка» — мелькнуло в голове, и я задумался. Откуда, чёрт возьми, у мамы такие знания?! Понятно, что до настоящего психолога ей далеко, но видно, чёрт подери, что ей не впервой решать вот такие вот проблемы!
« — Как?! Она же совсем ребёнком была, когда война началась! Потом оккупация, концлагерь, работа на ферме, освобождение и ссылка чёрт те куда, а потом уже ссылка добровольная, когда она с отцом по медвежьим углам жила!»
Голова от таких размышлений заболела ещё сильней, а потом верёвки, будто стягивающие голову, лопнули, и сперва прошла головная боль, а чуть погодя, будто компьютер, очищенный от вирусов и хлама ненужных файлов, мозг стал работать без подтормаживания.
« — Еврейское воспитание, — постановил я для себя предварительно, — да ещё и дедушка раввин. Ну то есть для меня дедушка, а для неё — отец! Я с еврейской культурой не знаком, но из того, что мне известно, религиозные, да и не очень-то религиозные, евреи, по всякому серьёзному вопросу идут к раввину. Нахваталась, наверное… в привычку вошло»
« — А потом? — снова озадачился я, несколько выпадая из повестки, — Любознательность и практика? Не-ет… тут что-то большее… Хотя чего это я?! Можно ж спросить…»
— Мам, — негромко сказал я, видя, что перепрошивка в обще-то подходит к концу, и Лёвкой, подозрительно шмыгающим носом, занимается уже его собственная мать, — а тебя когда после лагеря сослали, там какой народ был?
— Да всякий… — не сразу ответила она, — и полицаев бывших хватало, и дезертиров. Но в основном обычные люди. Скажем, при немцах работал где-то.
— В управе? — живо поинтересовался я, знающий о войне только из фильмов.
— В управе… — усмехнулась она, — этих, после прихода советских войск, быстро… убрали. Нет, в основном просто — при немцах. Хватало и этого.
— Да, хватало, — повторила она задумчиво, — На складе где-нибудь, на железной дороге или ещё где. А что делать? Просто так тебя кормить никто не будет, да и мобилизуют человека оккупационные власти, и что делать? Спорить начнёшь, так значит, ты или партизан, или подпольщик… А если семья?!
— А потом… — она еле заметно усмехнулась, — наши пришли. Ну, самых одиозных из тех, кто убежать не успел — на виселицу.
— Не только, — негромко добавил отец, прислушивающийся к нашему разговору, — иногда и мелкую сошку к стенке ставили. Это смотря кто в руководстве политотдела части был, и какие установки сверху на тот момент были спущены.
— Да, — согласилась с ним мама, — многих в горячке тогда… не разбирались особо. А потом живут себе люди и живут… как могут, как раньше. Все под оккупацией жили, все так или иначе на немцев работали. Ну а позже, иногда несколько лет спустя, суды, ссылки…
— Иногда действительно что-то всплывало, — дёрнув плечом, сказал отец, доставая из портсигара последнюю папиросу и прикуривая её, — но чаще — будто жребий кидали. Бывало — полицай, если не слишком замарался, получал символическое наказание, и жил себе дальше, а бывало — срок кому-то на всю катушку за то, что он, мобилизованный оккупационными властями, на железной дороге работал, ремонтировал её после налётов.
— Родственники ещё, — добавил дядя Боря задумчиво, не поясняя больше ничего.