Чужой среди своих
Шрифт:
— Съешь чего-нибудь, — мягко сказала мама, подвигая ко мне блюда со всякой всячиной, оставшейся от вчерашнего празднества. А надо сказать, осталось немало… Насколько я знаю, здесь, поскольку холодильников почти ни у кого не бывает, принято раздавать гостям остатки еды, иначе всё равно пропадаёт. Ну а вчера, очевидно, не сложилось… не до того было.
— Непременно, — согласился я с ней, — но позже, не хочу пока есть.
— Ладно… — потерев лицо, я коротко рассказал о вчерашнем происшествии, а потом, отвечая на вопросы, уже более развёрнуто.
К моему удивлению, женщины повели себя адекватно, а не как… ну, как почти всегда ведут себя женщины! Вся эта буря эмоций, переживания… нет, ни черта подобного, очень собранные, вопросы задают по существу, и, хотя их иногда потряхивает, но в руках себя держат, и очень даже хорошо!
« — Опыт, — понял я, — и ох какой немалый… а ещё очень тяжёлый — из тех, что не дай Бог никому! Хм… или Б-г?»
Больше всего их интересовало поведение участкового, и, вспоминая специфический опыт Посёлка, не могу с ними не согласиться! Я уже успел накрепко уяснить, что участковый милиционер, это достаточно значимая фигура, а для бывших ЗК и подавно.
Что-то он может спустить на тормозах, а что-то, напротив, раздуть до размеров уголовного дела. Все эти жалобы и «сигналы от неравнодушных граждан», в умелых руках немалая сила, и чем толще у человека ведущаяся участковым «Хроника» (притом неважно, действительная или мнимая) тем проще на него воздействовать.
Особенно если контингент на районе в своей массе неблагополучный, с разного рода болевыми точками, на которые можно надавить. Не давится напрямую, можно воздействовать через соседей…
А если брать во внимание административный ресурс, доступный всякому служивому, тем более со стажем, да количество должников на участке, то и выходит, что участковый милиционер — не та личность, с которой хотелось бы испортить отношения!
Достаточно подробно ответив на все вопросы, я наконец-то ощутил голод, и, заварив себе большую чашку чаю, приступил к завтраку. Взрослые, в первую очередь тётя Фая с дядей Борей, совещаются с озабоченным видом.
Они то приглушают голоса, а то и вовсе выходят на кухню, чтобы, как полагаю, я не услышал лишнего. Да в общем, особо и неинтересно…
Особого аппетита нет, но мама, наперегонки с тётей Фаей, подсовывающие мне вкусности со словами «А это ты вчера даже не пробовал» или «А то ведь пропадёт!», не оставили мне шансов встать из-за стола как положено, то бишь с чувством лёгкого голода. Изрядно переев, я наконец нашёл в себе силы, и так решительно отодвинул очередную предложенную вкусняшку, что они наконец отстали.
Встав у окна, без особого воодушевления поглядел на серую утреннюю хмарь — с нависшими над домами грязно-серыми облаками, оставшимися после ночного дождя лужами и туманом, пахнущим лесом и расположенным поблизости химическим цехом. На улицу уже выползла утренняя бабка, усевшаяся на лавочке, и кажется, тут же задремавшая.
Пройтись… обкатав эту мысль, я решил, что может быть, позже, а пока, без особого воодушевления взяв с книжной полки Достоевского в потрёпанной обложке, раскрыл его, и, постоянно отвлекаясь, в который уже раз принялся перечитывать. Внезапно зазвенел будильник, и мы ошарашено уставились на него.
— Завела вчера, — смущённо оправдалась тётя Фая, выключая его, — чтоб на работу не проспать. А теперь-то чего уж…
Угукнув, я снова открыл книгу, хотя, кажется, не на той странице… впрочем, неважно. Мысли текут вяло, тяжело. Вроде и спать не хочу, но может быть, просто прилечь?
Наверное, если бы меня не тормошили иногда вопросами, я, быть может, задремал бы прямо в кресле, забывшись дурным сном, который приносит не отдохновение, а тяжесть и ощущение разбитости.
— … нет, они постоянно о затоне говорили, — в который уже раз отвечаю я, заложив страницы пальцем, — Лёвка просто последний сказал, когда мы действительно встали и пошли. Я так понимаю, здесь не так много мест, куда можно пойти, особенно летом, ну и вот…
— Неудачно вышло, — подытожил дядя Боря, весь какой-то скукоженый.
— А когда у нас иначе было? — в тоне ему отозвалась супруга, — Знаешь же — додумают, что было и чего не было…
Отец с мамой задумчиво покивали, похмыкали чему-то своему, и я понял, что быть евреем, кажется, ещё сложнее, чем мне думалось раньше…
— Да просто эта, как её… активистка пионерская, — я зачем-то защёлкал пальцами, силясь вспомнить.
— Вера? — помог мне дядя Боря из кухни, откуда тянутся запахи кофе.
— Она! Начала политинформацию проводить, да такую… не знаю даже, как назвать. Лубок какой-то! Газетные передовицы эпохи Сталина!
— Её не особо любят, — украдкой зевнув в ладонь, покивала тётя Фая, — и если бы девочка в наших домах не жила, то ни за что бы в компанию не приняли бы.
— Вот! — обрадовался я, — А она потом ещё что-то такое… про израильскую военщину, и то, что я должен… Должен, понимаете?! Идти куда-то, и осуждать публично! Да кто она такая, чтобы приказывать? Сикиялявка какая-то, а туда же… в лучших традициях Больших Чисток! Должен!
— Да ничего ты не должен, — рассеяно отозвалась мама, переглядываясь с отцом, — не те уже времена. Игнорируй её, не обращай внимания.
— Да я, хм… не сдержался, — чувствую, как уши начинают полыхать, — и, хм… в жопу. Лично ей предложил пойти, а не как члену Пионерской… чего-то там.
— Девочку, — вздохнула мама, не став добавлять ничего.
— Бывают такие девочки… — будто парировала тётя Фая, и они с мамой переглянулись весело, явно вспоминая что-то о временах юности.
— Ну… не сдержался, — вздыхаю я, — знаю, что виноват! Но я дальше по уму! Сказал, что с такими словами лозунгами, она, наверное, сталинистка или троцкистка…