Чужой среди своих
Шрифт:
Наш багаж уже на палубе, и экипаж, чертыхаясь и пиная его, помогает выгрузить поклажу на причал, сколоченный из массивных серых досок.
— Осторожно… — в голосе мамы забота и паника.
— Да, конечно… — но мама цепко хватает меня за руку, и, хотя это не назовёшь здравой идеей, по трапу мы сходим вместе. Чем она может помочь в случае чего, не знаю, но видя её лицо, не спорю.
Оказавшись на твёрдой поверхности, я сразу берусь за багаж.
— Да погоди ты! — осаживает меня мама, снова хватая за руку, — Отца подождём! Да и рано тебе тяжести таскать! Помнишь, что врач говорил?
— Ладно, — соглашаюсь с ней, и, отпустив ручку огромного, много повидавшего фанерного чемодана, присаживаюсь на него и начинаю глазеть по сторонам, ощущая себя напрочь чужеродным элементом в этих декорациях.
Ждать пришлось недолго, и не успел я насладиться видами стоящей у причала баржи, перекуривающих трактористов и лохматого, не до конца перелинявшего кобеля, с деловитым видом обновляющего метки в нужных местах, как подъехал УАЗ «Буханка» вполне узнаваемого вида.
Отец, сидевший справа от похмельного вида водителя, выскочил наружу и заулыбался так, что мои губы невольно растянула ответная улыбка.
— Ну вот… — сказал он, подойдя и взяв меня за плечо, и в этой неловкой фразе было столько заботы и любви, что я обнял его, уткнувшись в чуть пыльную куртку, пахнущую ГСМ. После короткой заминки, отец обнял меня в ответ, и, прижав к груди, ткнулся подбородком в макушку.
Через несколько секунд меня отпустило и стало неловко. Завозившись, я высвободился из объятий, и отошёл на пару шагов, смущённо улыбаясь. Что это на меня нашло…
— Ну, вот ты и дома… — сказал отец, ещё раз улыбнувшись мне, и шагнул к жене. Они не целовались и не обнимались, а просто улыбались друг другу, но так, что стало разом неловко и очень хорошо.
— Кругаля дадим, — хрипло сказал небритый до самых глаз шофёр, закусывая золотыми зубами «Беломор», — Эти, из Леспромхоза, опять всю дорогу…
Сплюнув в окно, он выдал шикарный загиб, на котором иной филолог, специализирующийся на обсценной лексике, мог бы построить диссертацию.
Ползли долго, окольными путями и чуть ли не через весь посёлок, переваливаясь через ухабы и заползая в ямы. Пару раз водитель давал заднюю и искал объезд, темпераментно поминая некую общую маму трактористов из Леспромхоза, штурмовщину, встречный и поперечный план, и Ивана Алексеича, который совсем перестал мышей ловить!
— Каждую весну, ети их мать, одно и то же! — хрипло негодует колоритный водитель, весьма эмоционально хлопая по рулю татуированными руками, — Навигация открылась, и понеслась душа в рай! План у них, чертей, премии горят, а…
Высунувшись в окно, он харкнул, окликнул какого-то знакомца и обещался непременно зайти вечерком.
— План, — зло повторил он, засовываясь обратно, — Мудаки чёртовы! Пока на премию себе не наработают, дороги — ну чисто полигон танковый после учений! Ни проехать, ни пройти…
— При Сталине… — ещё раз сплюнул он в окно и обругал какую-то бабку, с решительным видом бросившуюся под колёса, — При Сталине хоть порядок был! В пять минут всяких там…
Но мы всё-таки проехали, хотя, должен сказать, в пути укачало не только меня, но и отца. Однако, насколько я могу судить по косвенным данным и смутным обрывкам здешней памяти, это считается вполне нормальным явлением.
— Ну, вот мы и дома, — сказал он, выгрузившись из машины и подхватывая багаж.
— Угу, — только и сказал я, ещё глубже погружаясь в депрессию. Вот ЗДЕСЬ я живу?! Здесь!?
Вот в этом, вросшем в землю бараке с низкими подслеповатыми окошками с облупившимися рамами, мхом на обшивке из тёса и со ступеньками, ведущими вниз? С туалетом на улице, необходимостью ходить за водой к колонке за полсотни метров, мыться по субботам в единственной в Посёлке бане, а в остальные дни недели, если мне вдруг приспичит такая блажь, в жестяном оцинкованном корыте?
— Мишенька! — расплывшись в приторной улыбке, двинулась ко мне дородная баба с одутловатым лицом и бигудями под застиранным платком, вышедшая из барака, — Выздоровел?
Не давая ответить, она сделал несколько шагов и прижала меня к объёмной груди, обдав запахами пота, несвежей одежды и чем-то кухонным, с преобладанием нотки прогорклого масла.
— Ну как, мальчик мой, — отстранившись, живо поинтересовалась она, — больше припадков не было? Мы здесь за тебя так переживали, так переживали…
« — Обсикался!» — всплыл в памяти торжествующий возглас, а потом появилась и сама физиономия, светящаяся жадным любопытством и каким-то злорадством.
« — Не дождётесь» — выскочил в голове стандартный ответ, но губы вяло произнесли:
— Нет… всё нормально.
— Да? — тётка, бесцеремонно взяв меня за подбородок, посмотрела в глаза, — Это хорошо…
— Ой, Зин… — кинулась к ней мама, — ты не представляешь…
— Мишка? — пожилой мужчина в телогрейке, накинутой на плечи поверх застиранной майки-алкоголички, выходивший из барака с пачкой папирос и спичками, — Вернулся, бродяга!
Он затряс мне руку, железнозубо, но очень искренне улыбаясь.
— Жив, и это главное! — очень убеждённо сказал он, и только сейчас я заметил, что кисть его левой руки загипсована.
— Сам-то как, дядь Вить, — поинтересовался я, глазами показывая на пострадавшую конечность.
— А… — отмахнулся тот, — да что со мной будет! Видишь… вот, в больничку попал, но это всё так, ерунда! Ты это… заходи, как настроение будет! В шахматы перекинемся, ну и вообще…
Оставшаяся память подсказал мне, что с дядей Витей мы играем не только в шахматы, но и секу, в буру, преферанс и покер, а попутно он рассказывает мне разные тюремные байки, учит передёргивать карты и всем тем премудростям, которым можно научиться за без малого десять лет лагерей. При этом он не прививает никакой там «блатной романтики», отменно и очень сочно иллюстрируя лагерную жизнь с изнанки.