Чужой среди своих
Шрифт:
Я не невропатолог и не травматолог, а ветеринарный врач и фармацевт, но… чёрт! Судить о квалификации медиков я могу вполне уверенно — есть, знаете ли, немало общего.
Быть может, с поправкой на время и место они вполне достойные специалисты, но если это так, то состояние медицины в СССР удручает!
А может, это я говорю с позиции человека, без малого не защитившего кандидатскую и интересовавшегося состоянием дел не только в ветеринарии, но и в медицине вообще? Не исключено…
Во всяком случае, анамнез они собирали небрежно, игнорируя часть моих ответов и записывая какую-то удобную им отсебятину. Да и к обследованию с последующим лечением есть ряд серьёзных претензий.
О назначенных препаратах и говорить не хочется. Ведь точно знаю, что в это время уже выпускают вполне приличные, куда как более подходящие в моём случае. Но вот выпускают ли их в СССР[iii], это вопрос…
Да, я пристрастен! Да и как не быть пристрастным, когда речь идёт о собственном здоровье, к которому я отношусь вполне трепетно, а вот лечащий врач в районной больнице — с усталым равнодушием замотанного человека. Пациент жив, идёт на поправку, под себя не ходит и не заговаривается? Слава богу и Партии! Чего больше-то!?
Быть может, в моей пристрастности виноват тот самый комплекс, который имеется у любого человека, хоть как-то причастного к медицине и внезапно заболевшего? Мы всегда знаем лучше…
Но… чёрт! Когда я, тщательно подобрав слова и многократно отрепетировав мысленно возможные ответы, попытался натолкнуть лечащего врача на возможное решение, он сперва отреагировал с усталым равнодушием, а полминуты позже, раздражённый, пообещал поставить меня на учёт психиатра. Вот такая она, лучшая в мире советская медицина…
— Стройбат, это жопа… — с наслаждением протянул Колька, доставая новую папиросу и закуривая.
Вовка, не поднимая головы, хмыкнул молча, с силой затягиваясь, а Лёха заспорил горячо.
— Почему?! Федька Шишков оттарабанил три года, и ничего так! Вкалывать, конечно, вкалывали так, что хребты трещали, по четырнадцать часов, но домой при деньге приехал! Не так, чтобы очень много, но почти тыщу скопил.
Внутренне (а может, и не только) морщусь от такой защиты. За три года каторжного труда скопить почти тысячу рублей? Спасибо, как-то не хочется…
— Ну, в стройбат… и что? — мельком глянув на меня, с деланным равнодушием пожал плечами Ваня, — Армия есть армия! Лучше так, чем…
— Ну да, — подал голос Севка, глядя куда-то в сторону, — Не служил — не мужик!
— В моей семье все служили, — высокомерно заметил Леван, раздувая грудь, — Мужчина должен служить!
Странным образом разговор сбился на тему армейской службы, и пацаны, то и дело залихватски сплёвывая и явно привирая, начали рассказывать байки цвета хаки. Я слушал их, и никак не мог понять — неужели они сами не видят многочисленных противоречий?!
В течении трёх или четырёх лет[iv] на тебя орут, заставляют маршировать и думать в ногу, спать в одном помещении с десятками молодых половозрелых особей, «воспитывают через коллектив» и приучают выполнять любые, даже самые идиотские приказы, не рассуждая!
Защита Родины и уже тем более священный долг, здесь, по моему глубокому убеждению, вторичны. Главное — форматирование мозгов и характеров в сторону, нужную Государству, или что вернее — власть предержащим.
Сами же пацаны к службе в армии относятся, как к некоему водоразделу, едва ли не мужской инициации. Каким образом казарменное бытие укрепляет нужные хромосомы и характер, и не лучше ли, если уж для этого необходим мужской коллектив, поступить на обучение в другой город и заселиться в общагу или пойти работать на производство, мне неведомо.
Психологическая устойчивость, как мне кажется, будет по итогу не хуже, а пользы много больше!
Военная подготовка? Не знаю… здесь как повезёт, но из рассказов мальчишек выходит так, что едва ли не большую половину армейского бытия занимает разного рода хозяйственная деятельность, затем маршировка, изучение устава и промывание мозгов (то есть политграмота), и только затем — собственно боевая учёба.
При наличии современного вооружения, с избытком производимого советским ВПК, многомиллионная орда плохо обученных призывников и мужчин, подлежащих мобилизации… зачем? Ну то есть мне ответ очевиден, и к защите рубежей это не имеет никакого отношения!
Колька, раз за разом, сворачивал к теме стройбата и железнодорожных войск, с каким-то садистским удовольствием выплёскивая в беседу всю чернуху, которую только смог собрать.
— … а это как повезёт! — запальчиво оспаривал его Ванька, — Федька, вон, и самогоночки успевал тяпнуть, и на танцах два раза был, и кино к ним привозили, и баня почти каждую неделю!
— Вот именно, — бэк-вокалом вторил ему Лёха, — это как повезёт, и как себя поставишь в части.
— Ну… — протянул Колька, — с эпилепсией, это скорее как положишь, ха-ха!
Севка усмехнулся открыто, а на лице Вовки на миг появилась кривая ухмылка, тут же стёртая, будто ластиком.
По-видимому, на моём лице весьма ярко отразилось неприятие его слов, стройбата и грядущей судьбы, и Колька ещё раз попытался меня уязвить, зацепить посильнее. Чёрт его знает… и чего взъелся? Ведь не то чтобы лучшими друзьями были, но всё ж таки одноклассники, в одной компании хороводимся.
— Хотя с другой стороны, — уже не скрывая издёвки, сказал Второв, — если в больничке пару раз полежать, да там под себя посикаться для верности, то никакая армия грозить не будет! А если справку дадут, то и на работу не обязательно устраиваться. Пенсия будет…
Затянувшись, он усмехнулся криво, и, с вызовом глядя мне в лицо, добавил, добил…
— Ну, будешь в дурке раз или два год лежать, на полном гособеспечении! Плохо разве?
Глядя в его глаза, я вдруг вспомнил тот день…
— А ведь, Коленька, ты меня в тот день локтем в висок саданул, — сообщил я ему, — когда мы тебя с Леваном разнять пытались. До этого у меня никаких приступов не было…
— Пиздёж! — выплюнул Колька, пойдя некрасивыми пятнами, — Ты… ты просто порченый! Больной! Тебе в дурке место, ты на учёте стоишь!