Чужой среди своих
Шрифт:
В семьях попроще, а у нас в посёлке почти все такие, без особых амбиций и интеллигентских фанаберий, годам к четырнадцати многие спокойно курят при родителях, а на семейных застольях пьют вино, а то и что покрепче. Не наравне со взрослыми, но и не так, чтобы вовсе уж символически, губы смочить.
А уж если работаешь и приносишь в дом какую-никакую, а деньгу, то и вовсе — мужик! Добытчик! Слово никто худого не скажет, хоть упейся. Ну и упиваются многие, чего уж там…
— А ничего так денёк, — затянувшись, и стараясь не закашляться, сказал тощий, белесый Ванька Литвиненко, часто моргая покрасневшими глазами, — сейчас бы ещё портвешку по стакашку, и совсем хорошо было бы! Ох и захорошело бы!
— Это да, — вздохнул долговязый Севка, сощурясь от попадающего в глаза едкого дымка, — не помешало бы.
Похмыкали солидно — дескать, да, никто не отказался бы. Даже если на самом деле пьёшь вино через силу и потом выблёвываешь желудок, разве не стоят того те минуты головокружения и пьяного веселья?
Даже если кто и считает иначе, то в жизни в том не признается! Засмеять, может, и не засмеют, но куда ж ты без коллектива? Известное дело, за бутылочкой все серьёзные дела решаются!
— Портвейн… — высокомерно хмыкнул Леван, в первые же дни переиначенный поселковыми в Лёвку, — вы настоящего вина в своей жизни не пробовали ни разу! Вот у нас в Армении…
— Слышь… — повернувшись к нему, резко ощерился Колька Второв, по прозвищу Николай Второй, — хач! Задолбал ты своей Арменией! Сколько можно нервы полоскать своими байками! У нас да у нас… хера же ты с отцом здесь, а не в Армении?! У вас же всё хорошо, а у нас так херово, так что вы здесь забыли?!
Леван взвился, и, хотя он сам не раз и не два рассказывал, что «Хач» по-армянски, это «Крест», и в самом слове нет ничего дурного, но Колька хотел обидеть, а Леван — обидеться.
В пацанов вцепились, повисли на плечах, загомонили разом, шумом забивая обидные слова, но тщетно.
— Бля, забодали… — выплюнув окурок, ругнулся Вовка, он же Короед, отпуская Левана и отходя в сторону. Харкнув зло и обильно на вытоптанную траву, он отошёл в сторонку и уселся на бревно, демонстративно отстранившись от происходящего.
— Парни! — повысив голос, тщетно пытаюсь воззвать к голосу разума, — Какого хера?! Лёва, в самом деле, ты свою Армению к месту и не к месту вставляешь, ну сколько можно!?
— Коля, — поворачиваюсь ко второму, — а ты чего? Забыл, как мы втроём с Лёвкой от пацанов из Лесхоза отбивались?!
— Да пошёл ты! — отмахнулся тот, ненароком зацепив мне локтем по виску, и сбив с головы кепку, улетевшую аккурат в Вовкину харкотину.
— С… — сцепив зубы, я удержал рвущиеся слова, и, подобрав кепку, оттёр её, как мог, от харкотины, смял, и сунул в карман. Дома отстираю, а пока так…
Кончики ушей сразу начали мёрзнуть, потому как май, он у нас пока только в календаре. Север!
Усевшись на бревно рядом с Вовкой, подрагивающими пальцами вытащил папиросу, стараясь не обращать внимания на крепко занывшую голову. Приятель, ни говоря ни слова, затянулся покрепче и протянул мне тлеющую папиросу, от которой я и прикурил.
— Каждый раз одно и тоже… — не поворачивая головы, сказал Вовка, глядя куда-то в сторону.
— Угу… — в тон отозвался я, — надоело, сил нет!
Помолчали, не глядя в ту сторону… да и чего глядеть-то? В посёлке я уже два года, и всех немногих годков[i] знаю, как облупленных!
Со всеми, считай, подрался, а с некоторыми и не по разу. Ну и всякие разные… приключения. А куда без них?
— Да чёрт с вами! — дискантом выпалил Ванька, и его слова поставили точку в попытке примирения.
Скривившись, я не сказал ни слова, глядя, как парни собираются драться тут же, прямо на заплёванном пятачке, с валяющимися окурками и битым бутылочным стеклом. Да ну их к лешему!
Леван, ощерившись и демонстративно хрустя костяшками пальцев, сказал что-то на армянском, и, судя по паскудному прищуру, это были ругательства из самых чёрных.
— Слышь, хач сраный, — оскалился Второв, сжимая кулаки и с ненавистью глядя на армянина, — Самому-то непротивно от себя? Я ж тебя, черножопого, на эвенкийском могу послать или корейском, но говорю с тобой на языке, который ты понимаешь. А я ведь твои слова запомнил, и потом к твоему отцу подойду и спрошу, что они означают.
Взревев что-то нечленораздельное, Лёвка яростно бросился на Кольку, и завязалась та жестокая и бескомпромиссная драка, в которой побеждает не умение, а готовность идти до конца.
Колька бьёт наотмашь, редко, но со всей своей немалой дури, и если уж попадает, то аж звон идёт!
Леван бьёт часто, и, что вызвало у нас неприятие, много ударов открытой ладонью.
— Да что ж он… — возмущается Ванька, стискивая кулаки, — говорили же!
Киваю согласно, не глядя на дружка — Леван сейчас нарушает все неписанные правила честной пацанской драки, переводя её из в общем-то банальной разборки между своими, во что-то много большее.
Ему, когда они десять месяцев назад приехали в посёлок с отцом, дядей Вазгеном, и матерью, тётей Ануш, после первой же драки объяснили, что все эти удары открытой ладонью, они может и эффективны, но если он не хочет сделать всех поселковых пацанов своими врагами, то пусть лучше не пользуется!
Какие там на Кавказе традиции, мы не знаем, и будем выяснять, когда и если поедем туда. А здесь, на Северах, удар открытой ладонью по лицу — это оскорбление! И если он, Леван, не хочет заводить себе врагов на ровном месте, то пусть лучше не применяет!
Шатаясь от собственных размашистых ударов и попаданий в морду, цепляясь за одежду противника и пинаясь по голеням, они тяжело дышали, рычали, но находили в себе силы говорить, обещая друг дружке всякое нехорошее. Из окровавленных ртов летит слюна вперемешку с кровью, и вытоптанный, заплёванный пятачок, чем дальше, чем больше покрывается пятнами крови.