Цирк Умберто
Шрифт:
От господина Гаудеамуса Бервиц узнал, что Кранц выискивает всевозможных уродцев, используя их как приманку, и в настоящее время ведет переговоры с сестрою одной из своих вольтижировщиц, Хулией Пастрана, мексиканской певицей, щеки которой, по слухам, покрывала густая черная щетина. Говорили также, что у нее четыре ряда зубов и что старинные мексиканские песни она поет низким альтом. Вести о ней пришли из Испании, где Хулия выступала наряду с другими ярмарочными монстрами и где в нее влюбился некий Йорик, кордильерский леший, страшенный верзила с торчащими клыками, синим лицом и красно-желтой бородой. Йорик боролся в клетке с тремя медведями сразу, но, будучи отвергнут
Это и послужило главной причиной, побудившей Петера Бервица включить в свою программу лилипутов. Впрочем, едва они приехали, как он стал раскаиваться в своей затее.
— Ну какие это цирковые артисты! — сокрушался он за семейным обедом. — Всем они недовольны, на все жалуются — будто мне только и дела, что проверять, получил ли писклявый господин Миттельгофер ковер для своего номера и не высока ли кровать для его дражайшей половины. Черт меня дернул пригласить их.
— Все это серьезнее, чем ты думаешь, — отозвалась Агнесса. — Ты ведь знал, что лилипуты нам не подходят. О каком стиле может идти речь, если наряду с прекрасными созданиями и настоящими мастерами на манеж выпускают двух обиженных богом человечков.
— Это я сразу понял, как только увидел их.
— Еще бы! Они что мушиные следы на картине. Мы заинтересованы в красивых, сильных, молодых, а ты вдруг ангажируешь две карикатуры на людей, двух бедняг с фигурами неуклюжих детей, брюзгливых как злобные старцы. И ты бы не сделал этого, если бы руководствовался собственным вкусом. Но тебе не дают покоя лавры господина Кранца!
— Позволь, у Кранца никаких лилипутов нет.
Нет, так будут! У Кранца будет все, что пахнет деньгами. Скажи, разве Вольшлегер взял бы в свой цирк уродцев?
— Не говори мне о Вольшлегере: Вольшлегер разорился.
— Да, но окруженный почетом и славой. Все его программы — все до единой — были выдержаны в определенном стиле. Когда мы с Анной-Марией ехали тогда к вам в Антверпен, сам граф д'Асансон сказал нам дорогой: «Mes ch`eres, се que vous verrez, c’est un cirque qui a du style» [77] . Запомни: цирк, у которого есть свой стиль. И еще он сказал нам: все, что выдержано в определенном стиле, достойно уважения и восхищения благородного человека. Мир теперь меняется на глазах, нам читают проповеди о прогрессе и революции. Но ни прогресс, ни революция не принесут нам ничего ценного, если их завоевания будут лишены стиля. Человечество без стиля — это скопище, свалка индивидуальностей. Только форма, только стиль создают красоту жизни. Вот что сказал нам граф д'Асансон, а господин камергер был человек незаурядный.
77
Мои дорогие, вы увидите цирк, у которого есть свой стиль (франц.).
— Еще бы, граф есть граф, персона…
— Не то ты говоришь, Петер. Разумеется, и граф может быть нулем. Человек же искусства становится выдающейся личностью, только оставаясь самим собой, не оглядываясь на других. В случае с лилипутами ты поддался влиянию Кранца, и я все ждала, когда ты сам осознаешь это. Пойми, как только ты начнешь подражать ему — не видать тебе первенства, волей-неволей придется отступить. А я бы хотела, чтобы вы померились силами. Может быть, Кранц окажется более оборотистым коммерсантом, загребет миллионы, а мы пойдем по миру. Что ж… Зато мы делаем свое дело честно и ничем его не запятнаем. Кранц — большой человек, сильный, недооценивать его нельзя. Но пусть он сколько угодно именует свое заведение «институтом», ты все же лучше его знаешь, что такое настоящий цирк.
— Ты полагаешь, Кранц в чем-то ошибается?
— Так же, как и ты. Кто не ошибается! Только делать свои ошибки — это одно, а повторять чужие совсем другое. Ведь двухголового теленка ты бы не выпустил на манеж?! Сказал бы, что это для балагана, а не для цирка Умберто. История с карликами — пустяк, при первой же возможности расторгнешь контракт, и дело с концом. Но умоляю: впредь не плетись за Кранцем.
Петер Бервиц понимал, что Агнесса права, и, желая закончить неприятный разговор, спросил без видимой связи:
— А как твои львята? Я еще не видел их сегодня.
— Живут не тужат. Вашку мог бы уже показывать их — им по месяцу.
— Ах да. Верно, верно, хорошо, что ты мне напомнила. Надо узнать, как там у него дела с ездой. Пожалуй, Вашку мог бы уже заменить карликов.
С этими словами он вытянул левую руку так, что показалась белоснежная манжета.
— И вот еще что, Агнесса: никогда не отдавай в стирку мои манжеты, пока я не спишу с них свои пометки.
Бервиц направился на конюшню и, войдя туда, подозвал Ганса.
— Как Вашку? Учится ездить?
— Господин директор, Вашку нам изменил. К комедиантам переметнулся, прости господи!
— Что?
— К комедиантам, господин директор; я вынужден вам на него пожаловаться. Привязался к этому африканцу, который собственных детей ногами в воздух подкидывает! Вместо того чтобы терпеливо ездить, пошел к нему в учение и позволяет гнуть себя по-всякому.
— О-о! — Бервиц покачал головой. — Вашку взялся за дело серьезнее, чем я думал. Это отец отдал его к Ахмеду?
— Что вы! Тот сам ходит ни жив ни мертв. Я не жалуюсь, боже упаси, но вроде бы его сосватал Керголец. Карел рос не при лошадях, ему все одно — что наездник, что комедиант. А у Вашку, с вашего позволения, есть подход к лошади — это сразу видно; он и любит их и ладит с ними. А как лошади к нему относятся! Шотландцы-то не больно покладисты, но Мери слушается Вашку с первого слова. Этому парнишке на роду написано работать с лошадьми, господин директор, видит бог — на роду написано; и негоже, чтобы конник при комедиантах состоял, это ж позор для всей конюшни, господин директор…
Ганс раскраснелся, раскипятился, чего Бервиц никак от него не ожидал. Он даже усмехнулся в душе тому, как презрительно отзывается конюх об акробатах; цирк всех уравнивал, но среди служителей, как видно, царили иерархия и сословная гордость.
— Ну что ж, — сказал Бервиц, — взгляну, пожалуй, что поделывает Вашку. Если он это всерьез — пусть. Но на Мери он все-таки ездит?
— Ездить-то ездит, — ответил Ганс, — и шагом и мелкой рысью уже получается, но вида пока никакого. Руки болтаются, ноги торчком, держать лошадь в сборе не умеет. Ему бы учиться, а он после этой арабской живодерни влезает на Мери, будто на печку, и сидит что сонная муха. Чудно, как у него совсем не пропала охота к седлу; я так полагаю, что на нем от этой шиндергани [78] живого места нет.
78
Живодерни (искаж. нем.).