Цирк Умберто
Шрифт:
— Этого следовало ожидать. Я считаю, что семилетнему мальчику нужно учиться играть на рояле. Но ведь вы не можете возить рояль вместе со зверями?! В этом-то и заключается проклятое противоречие между жизнью и искусством. Сервус!
После всех этих разговоров стало ясно одно: надо ждать, с чем придет Вашек к обеду, что скажет он сам.
Когда Карас примчался к «восьмерке», Вашек уже сидел на лесенке.
— Ну что, сынок, как ты там с Ахмедом-то?
— Хорошо, папа, — ответил Вашек непривычно серьезным тоном. — Дело пойдет.
— А что же вы делали?
— Ахмед два часа учил меня ходить как в балете и кланяться публике.
— Что?… Кланяться!..
— Угу. Ахмет говорит, что самое трудное — это раскланяться публике на все стороны. Ахмед хочет, чтобы я кланялся хорошенько, по всем правилам.
— Но ведь я утром был там и видел… Видел… как он мучил тебя…
— Ты приходил туда, папа? — Вашек взглянул на отца и стал еще серьезнее.
— Приходил… и видел…
— Тебе нельзя смотреть, папа. Нельзя!
Карас еще никогда не слышал от Вашека подобных слов. Что-то взрослое сквозило в его тоне, какая-то решительная нотка, напомнившая ему Маринку.
— Почему ж нельзя?..
— Потому что тебе этого не вытерпеть, папа, — твердо сказал Вашек. И добавил: — А я вытерплю.
В нем снова заговорил ребенок, и он повторил с мальчишеским упрямством:
— И вытерплю, и вытерплю, и вытерплю! И буду прыгать лучше Паоло!
Карас-отец почувствовал, что между ним и сыном встала какая-то преграда. Вашек отдаляется от него… Если он не хочет потерять сына, ему следует отрешиться от всех сомнений и не становиться Вашеку поперек дороги. Он растерялся, сердце его сжималось от нежности и любви.
— Но ведь я, Вашек… — осторожно начал Карас, словно оправдываясь. Мальчик понял, куда клонит отец.
— Папа! — сердито крикнул он и хотел было подняться. Но это удалось ему только отчасти: в ту же минуту он вскрикнул от боли и снова опустился на ступеньку.
— Черт, — вырвалось у него сквозь зубы.
— Вот видишь, — вполголоса произнес отец.
— Ничего, — сказал Вашек и махнул рукой. — Все равно что корчевать пни у нас в горах.
Он произнес это так, что Карас окончательно сдался и, чтобы положить конец первой серьезной размолвке в их жизни, заметил с деланным спокойствием:
— Госпожа Гаммершмидт просила тебя зайти к ней после обеда — обещала припасти для тебя пирожок.
Вашек вытер нос тыльной стороной руки.
— С повидлом?
— С повидлом.
— Живем!
Так, казалось бы, пустяк, неприметная частица реального мира, пирожок снял напряжение и вернул их к повседневной жизни.
— Господин Альберт из «Duo Bellini» очень интересуется твоей работой, спрашивал, как тебя обучает господин Ахмед, просил рассказать ему, что да как.
Мальчик прищурил глаза и с минуту молчал. Подняв палец, он с недетской серьезностью проговорил:
— Не рассказывай ему ничего.
— Не рассказывать? Это почему же?
— Господин Альберт и господин Густав, — Вашек наклонился к отцу и заговорил тихо, но твердо, — хотят все перенять. А так нельзя, папа… Это наша тайна…
Карас умолк, глядя в одну точку. На секунду перед его мысленным взором возник Ар-Шегир, сидящий между серыми колоннами слоновьих ног, и в ушах зазвучал певучий голос индуса: «Вещи возвышенные окутаны тайной. Познавая через страдание, становишься другим человеком, поднимаешься ступенью выше».
В последнее время Петеру Бервицу было не так-то легко вести дело. Рискованной экспедицией в Россию и Азию он выдвинул свой цирк в число крупнейших заведений Европы, но это положение не было незыблемым. Как никто другой, Бервиц знал, что в цирковом деле нужна постоянная борьба за первенство, иначе наступит упадок, а то и полный крах. Каждому артисту необходимо добиваться успеха, постоянно совершенствоваться, труппа как целое всегда должна быть в боевой готовности и напряжении. В том-то и заключается прелесть цирка, что человек, связавший с ним свою судьбу, всегда живет активно, в огне борьбы. Бервиц был счастлив, покидая гамбургскую идиллию и окунаясь в тревожные будни странствий, изобиловавшие препятствиями, непредвиденными трудностями, — тут он мог проявить себя в полной мере: быстро вмешаться, принять решение, найти выход, распорядиться. Но главное заключалось не в устранении мелких неполадок. Директору приходилось думать о судьбе всей труппы, о том, чтобы их заведение не захирело, чтобы цирк постоянно привлекал публику совершенством и красотой номеров, чтобы никто не мог его превзойти. И вот тут-то Петер Бервиц чувствовал за спиной зловещую тень человека с коротким именем Кранц.
Кем был Кранц, когда Петер, помогая отцу и деду, уже управлял большим цирком со зверинцем? Простым наездником на манеже старого Брилофа, величавшего свое заведение «Королевское прусское общество верховой езды. Генеральная концессия». А кем был Кранц, когда Петер Бервиц стал полновластным хозяином цирка Умберто? Директором ничтожного балагана с десятью лошадьми и труппой из восьми человек, включая самого Кранца с семьей. Правда, это был прирожденный циркач, сын канатоходца, сам отличный канатоходец. Кранц обучался верховой езде у знаменитого светлой памяти Петра Маги, долгое время был первым вольтижером у Брилофа, ездил стоя на пущенной карьером четверке лошадей, работал на канате, поднимал гири, крутил сальто со спины неоседланной лошади и с подкидной доски через восемь лошадей. Но когда после смерти Брилофа он стал вести дело самостоятельно, выступая со своим белоснежным Солиманом, на весь цирк у него была лишь одна униформа, и артистам приходилось по очереди надевать ее, чтобы показаться на глаза публике. О подобном заведении Бервиц имел все основания говорить с улыбкой, но, возвратившись после трехлетнего пребывания за границей, он к удивлению своему обнаружил, что Кранц за это время сделал поразительные успехи. Обосновавшись в Берлине, Кранц бросил вызов крупнейшим французским циркам, для которых Берлин был золотым дном. Цирки типа Кюзан и Лейяр или Дежан считались первоклассными заведениями, славились роскошью, традициями, известными мастерами, изумительными лошадьми. Там работали с безукоризненным совершенством и безошибочным вкусом. И вот этот упрямец, этот твердолобый рейтар, который однажды замахнулся на возразившего ему служителя тяжелым дышлом, словно тростинкой, эта бестия задалась целью лишить французов расположения двора и знати, перещеголять их, нанести им поражение! Это было явное безумие, но факт остается фактом: Кранц и в самом деле завладел Берлином, выжил французов, занял их место, стал процветать, набираться сил и отваги и с годами сделался серьезным конкурентом Бервица. Он ничего не боялся, ни перед чем не останавливался, перехватывал у Бервица под носом лучших жокеев и других артистов. Совсем недавно он лишил его Леотара, знаменитого «летающего» француза, по которому парижане пять лет сходили с ума и носили все а-ля Леотар: галстуки, шляпы, туфли, трости. И все из-за того, что Леотар ежедневно пролетал между раскачивавшимися трапециями неслыханное, невиданное расстояние в двадцать семь футов — настоящий смертельный прыжок под куполом цирка, без предохранительной сетки. Теперь, когда Леотар служил у Кранца, Петер презрительно выражал свое недоумение: что находят люди в этом жалком карлике? У него и фигуры-то никакой — сплошные желваки мускулов. Леотар сам признает, что лучше всего чувствует себя наверху, на трапеции, потому что там он не кажется себе таким невзрачным, как внизу, на земле.
Вот за этим-то Кранцем Петеру Бервицу и приходилось теперь все время присматривать. В Берлине Кранц тоже арендовал постоянное помещение, восемь лет назад оно сгорело, но было отстроено заново и стало более современным, удобным и комфортабельным, нежели старое деревянное здание в Гамбурге. Незадолго до отъезда на гастроли господин Гаудеамус секретно информировал Петера о намерении Кранца купить берлинский цирк. Бервиц тут же подумал о том, что следует быть настороже и в Гамбурге: иногда летом Кранц приезжал туда и мог лишить цирк Умберто его зимней резиденции.
Вот почему уже перед самым отъездом Бервиц поручил господину Гагенбеку-младшему попытаться приобрести для него старый гамбургский цирк и, если попытка увенчается успехом, привести здание в надлежащий вид, чтобы можно было давать представления и по вечерам, как в Берлине.
Бервиц пристально следил за деятельностью Кранца, используя для этого различные средства. Главным источником его информации был господин Гаудеамус, который по распоряжению шефа заезжал зимой на несколько дней в Берлин, чтобы блеснуть за кулисами цирка на Фридрихштрассе в качестве ротмистра и барона и заодно выведать тайны цирка у болтливых наездниц, а то и у самого Кранца, преклонявшегося перед аристократией и готового ради расположения барона перепрыгнуть через собственный шамберьер.