Цирк Умберто
Шрифт:
Ни слова не говоря, Владимир стал спускаться по лестнице, следом за ним — отец в припадке безумной, долго копившейся ярости. Владимир был уже внизу, когда издали донесся зловещий гул.
«Слышишь? — вопил сверху, из темноты отец. — По нас уже бьют из пушек, ты добился своего, теперь мы все будем в аду!»
От второго залпа задребезжали стекла, с улицы донеслись отчаянные крики женщин.
«Дева Мария, пресвятая богородица, — бормотал старый мельник, сползая по ступенькам, — смилуйся над нами. Я проклял сына, что я могу сделать еще? Я прогнал его, я ни в
Дальнейших причитаний отца Владимир не слышал. Словно во сне, прошел он через комнаты и, очутившись на улице, двинулся вдоль набережной, явственно слыша грохот батарей, грозный вой разрывавшихся над городом бомб; он слышал вопли обезумевших от страха людей, видел, как шарахались пешеходы. Но сам он шел медленно, точно лунатик, — единственное живое существо у нескончаемого парапета, живая мишень. Лишь у кирпичного завода, возле разбитого железного моста, Владимир остановился; он медленно обернулся и первое, что увидел, был язык пламени, лизавший сухую дранку сметановской мельницы…
Буреш рассказывал это своим звучным, приятным голосом, сцены на мельнице он даже разыграл, придя в сильнейшее волнение. Но вот он умолк, голова его устало поникла на грудь, глаза закрылись.
— Что ж было дальше? — выждав, спросил его Керголец.
Буреш секунду помедлил, открыл глаза.
— Мой друг Владимир Сметана навлек на себя проклятие и кару. Он ушел из дому, ушел из города и больше не возвращался. Затерялся в мире, исчез, его уже нет в живых. И вот спустя тридцать лет на его имя приходит письмо. Оно лежит перед вами, на нем пять сургучных печатей, и все они до сих пор целы. И я спрашиваю вас, земляки и друзья мои, вскрыть мне его или вернуть с припиской: «Владимир Сметана умер»?
Ответ последовал не сразу. Все находились под впечатлением поведанной Бурешом истории, раздумывали о загубленной человеческой жизни, вспоминали эпизоды легендарного сорок восьмого года, которые пережили сами или их друзья. Буреш же вдруг перенесся из прошлого к будничной, трезвой действительности, к сегодняшнему дню, требуя от них важного решения. Нелегко им было совершить мысленно этот скачок во времени. Первым нарушил молчание Керголец, но и тот начал издалека.
— Ты говоришь, что был ближайшим другом Владимира Сметаны. Верно, тебе не раз приходилось действовать от его имени?
— После того как он… исчез? Да, один или два раза. Никто особенно не интересовался им.
— В таком случае, я думаю, тебе нужно сделать это и в третий раз и распечатать письмо. Верно я говорю?
— Правильно. Пусть распечатает, — закивали остальные.
Друзей охватило волнение, им не терпелось узнать содержание письма — чем окончится история или каково будет ее продолжение. Буреш вскрыл конверт. Далось ему это с трудом, его руки, загрубелые рабочие руки, дрожали. Он пробежал глазами извлеченную из конверта бумагу, и на лбу его выступили капельки пота. Стерев их рукой, он протянул бумагу Кергольцу, и тот прочел вслух уведомление из суда в Праге I — Владимиру Сметане надлежало явиться для получения наследства после умершего Прокопа Сметаны, мельника и мещанина, проживавшего в Праге I, каковое наследство, помимо движимого имущества, состоит из каменного дома, находящейся в исправности мельницы близ Почтовой улицы и из хутора Сметанки в Коширжах с угодьями и леском в округе Мотоль.
— Ну, Буреш… — заговорил Керголец, — поздравляю тебя. Никому из нас такой оборот не светит.
— Вы думаете, — ответил Буреш, запинаясь, — вы думаете… что я могу… что я вправе принять это?
— А почему бы и нет, черт побери?
— Но ведь по моей вине…
— Брось! Свою вину ты давным-давно искупил. Кто из-за минутного мальчишеского сумасбродства тридцать лет ведет такую жизнь, как ты, тот, считай, отбыл свое наказание.
Карасы горячо поддакнули, и Буреш-Сметана с благодарностью пожал им руки.
— Вы правы. Полностью искупить свою вину, оставаясь на положении нищего скитальца, я все равно не в силах. Тогда как, владея мельницей и поместьем, я смогу хоть в какой-то степени возместить причиненный городу ущерб. Это ясно как божий день. А я-то тридцать лет терзался угрызениями совести… Мне все казалось, что мой долг жить в нужде и нищете. Терпеливо нести свой крест и ежедневно бичевать себя. Нет! Искупить вину человек должен жизнью, до краев наполненной большими делами. Кануть в Лету — что этим исправишь? А вот творить добро, работать для других и помогать другим — таков истинный путь искупления.
Буреш весь загорелся. Радостное волнение его передалось остальным, и через минуту все весело чокались с новоиспеченным мельником. Один Малина оставался крайне сдержан, помалкивал да почесывал седую голову.
— Ты что, Венделин? — заметил его кислую мину Керголец. — Неужто не рад, что нашему другу подвалило счастье?
— По совести говоря, — затянул Малина, — не пойму я, Буреш, о ком речь? О тебе или об этом Сметане? Ежели ты — это он, то как ты можешь быть живым; сам ведь только что сказал, что Сметана номер. Никак не возьму в толк…
— Ой, умора, ну и простофиля же наш дед! — покатился со смеху Керголец, а за ним и остальные. — Ты что же, папаша, не докумекал, что все это выдумка — и друг и то, что он богу душу отдал?
— Хороша выдумка — мельницу отвалили! Нет, что ни говорите, может, я и простофиля, а такого не бывает, чтобы за выдумку мельницу отказывали.
— Да Буреш ничего и не выдумывал; толкуя о приятеле, он рассказывал о себе. Он сам и есть Сметана. Только не хотел человек сразу раскрывать карты, вот и выдал себя за своего друга.
— Ну, поди разберись тут со стариковскими мозгами. Выдумки — дело зряшное, я так полагаю. Одна путаница через них.
Прошло немало времени, пока старику все растолковали и он наконец уразумел, что Гонза Буреш, тентовик, стал отныне Владимиром Сметаной, хозяином пражской мельницы и землевладельцем, и принял к сведению заверения Буреша, что это никоим образом не отразится на их взаимоотношениях. Тем не менее по дороге домой Малина еще не раз возвращался к своим поучениям и, укладываясь спать, беспрестанно твердил: