Cosa Nostra история сицилийской мафии

Дикки Джон

Добродетельным меньшинствам Италии редко приходилось столь же несладко, как в 1980-е годы. Террористическая активность постепенно замирала, рабочее движение сдавало позиции, поддержка коммунистов в массах сокращалась по мере того, как набирал ход новый экономический рывок. Однако общество все глубже погружалось при этом в трясину аморальности. Социалистическая партия, ставшая непременным участником всевозможных коалиций, практически отказалась от реформаторских идеалов и вела дело к «оккупации государства», аналогично тому, как поступали в 1950-е годы христианские демократы. Эти годы вошли в итальянскую историю как «годы партократии», поскольку в это время, чтобы получить работу (не важно, пост ли члена совета директоров в национализированном

банке или должность школьного дворника), требовалось продемонстрировать партийную принадлежность. Во многих городах бизнесмены, чтобы гарантированно получить правительственные заказы, вынуждены были проплачивать деятельность той или иной партии.

Парламентские фракции фактически открыто торговали собой, общество все сильнее разочаровывалось и утрачивало последние иллюзии; в этой ситуации итальянская политическая система 1980-х годов вряд ли могла относится к «сицилийской проблеме» иначе, чем воспринимать ее в русле вековой традиции: дескать, сицилийцы — всего-навсего компания плохо воспитанных детей, которых следует задабривать подачками. К несчастью, развал итальянской демократии пришелся на тот период, когда Коза Ностра стала богаче, могущественнее и кровожаднее, нежели когда-либо ранее.

Сицилийская мафия всегда выявляла в итальянском обществе и тех, кто олицетворял худшие его качества, и тех, кто символизировал лучшие, — и отъявленных злодеев, и добродетельнейших представителей добродетельных меньшинств. За год до своей гибели Джованни Фальконе дал французскому журналисту серию интервью, в которых доходчиво объяснил, что вовсе не считает себя Робин Гудом с комплексом самоубийцы: «Я всего лишь слуга государства в terrainfidelium- стране неверных». Италия претендовала на то, чтобы ее экономика считалась пятой в мире среди промышленно развитых государств, но Сицилия по-прежнему оставалась фронтовой зоной и жила по собственным законам.

Фальконе во многих отношениях выступал символом итальянских добродетельных меньшинств; не будет преувеличением сказать, что он выказывал эти добродетели каждодневно и повсеместно. Он был храбр, предан своей работе, готов трудиться не покладая рук, славился почти болезненной честностью и безукоризненной вежливостью (именно поэтому он иногда производил на собеседников впечатление надменного и недружелюбного человека). Следует отметить, что культивировать в себе все эти качества его заставляла жизнь, они играли роль механизма защиты для самого Фальконе и для тех, кто его окружал. Ведь всякий, кто имел к нему доступ, даже ближайший из друзей, мог оказаться «щупальцем» Коза Ностры.

Журналист Франческо Ла Ликата, часто беседовавший с Фальконе, имел возможность убедиться в оправданности такого отношения к окружающим. Его «роман с мафией» начался за утренним кофе в баре. Кто-то окликнул Франческо: «Эй, помнишь меня?» Это оказался Грегорио, земляк Ла Ликаты, с которым они вместе росли; уже в детстве Грегорио тяготел к преступному миру. «Поехали прокатимся, поболтаем, молодые годы вспомним», — предложил Грегорио. Ла Ликата неохотно согласился и уселся в красный «Фольксваген» земляка — ив глаза ему бросилась рукоятка пистолета, торчащая из кармана на тыльной стороне водительского кресла. Грегорио усмехнулся: «Не трусь. С тобой просто хотят перекинуться словечком».

По дороге Ла Ликата пытался вычислить, насколько велик шанс, что его убьют. Из «Фольксвагена» они пересели в другую машину, и в конце концов журналиста завезли в лимонную рощу, остаток былой роскоши плантаций Конка Д'Оро. Там он лицом к лицу столкнулся с capofamiglia¹, которого узнал по полицейскому фотороботу. Босс начал: «Прошу прощения за способ, которым нам пришлось воспользоваться, чтобы доставить вас сюда. Но, как вам известно, я не в ладах с законом. Мы тут кое-что про вас выяснили и знаем, что вам можно доверять и вы

честно делаете свою работу». За таким вступлением последовал длинный и весьма убедительный монолог, в котором капо оправдывал себя. Ла Ликата слушал и пытался угадать, что его в конце концов ждет, нервно поглядывая на заполненный водой бассейн неподалеку.

Наконец босс добрался до сути. «Мы знаем, что вы встречаетесь с судьей Фальконе. Расскажите ему, пожалуйста, как обстоят дела, объясните, что мы — обычные люди, жертвы клеветы. Просто изложите ему все то, что услышали от меня». Это был классический мафиозный «заход»: стоило согласиться на подобное предложение, допустить хотя бы видимость компромисса- и в дальнейшем человека ожидали попытки подкупа, шантаж или угрозы физического насилия.

Л а Ликата понимал, что отказ выступить посредником может оказаться фатальным. Напряженно размышляя, тщательно подбирая слова, он объяснил мафиозо, что любой, кто отважится выйти к Фальконе с предложением от мафии, неминуемо окажется под арестом; почему бы, предложил он, не сделать это предложение через интервью в газете? «Меня не уполномочили, — ответил босс. — Мы такими вещами не занимаемся». Тогда Ла Ликата предложил послать Фальконе записку через адвокатов и одновременно опубликовать ее в прессе. Босс задумался. «Хорошая мысль! Молодец! Так Фальконе ни к кому не подкопается. Мерзкий он тип».

В этой короткой беседе Ла Ликата рискнул поставить свою жизнь на репутацию Фальконе, ту самую, из-за которой мафиозо назвал судью мерзким типом, — и не прогадал. Чувствуя себя так, словно уцелел в авиакатастрофе, журналист целым и невредимым вернулся в бар, из которого его увезли несколько часов назад. Он не рассказывал Фальконе о случившемся, пока не минуло несколько лет и воспоминания не притупились. Когда же Ла Ликата наконец поведал судье свою историю, Фальконе лишь подтвердил, что, согласись Франческо на предложение мафиозо, ему действительно было бы не избежать ареста. С тех пор Фальконе и Ла Ликата стали закадычными друзьями.

Почтенные трупы

Эмануэле Нотарбартоло, банкир и бывший мэр Палермо, был заколот в поезде в 1893 году; Джо Петросино, нью-йоркский полицейский, застрелен на Сицилии в 1901 году; иными словами, за первое столетие своего существования сицилийская мафия убила только двоих представителей истеблишмента, только двоих людей из тех, чей статус в мире бизнеса, политики, управления, журналистики, юстиции и юриспруденции позволял причислить их к cadaverieccelen-ti. С конца же 1970-х годов, по мере того как росло могущество корлеонцев, число таких «почтенных трупов» стремительно возрастало и перевалило за несколько десятков. Среди них были и мафиози — те, кто отказывался уважать боссов, но большинство, разумеется, составляли враги Коза Ностры. После 1979 года насилие стало главным оружием мафии в схватке с государством. «Музыка насилия» достигла крещендо, когда Фальконе и другие представители добродетельного меньшинства нанесли Коза Ностре серию сокрушительных ударов.

При взгляде назад становится ясно, что новая волна насилия началась в 1970 году, с исчезновением репортера криминальной хроники газеты «L'Ora» Мауро Де Мауро. До сих пор неизвестно, что же такого он узнал — возможно, это была информация о торговле героином или о неофашистском путче, в котором Коза Ностра согласилась принять участие. В 1971 году прокурор Палермо Пьетро Скальоне был застрелен на могиле жены. Скальоне подозревали в контактах с мафией, поскольку он был постоянным партнером по покеру «нахального корлеонского казнокрада» Вито Чианчимино; поэтому его смерть истолковали как внутримафиозные разборки. Даже случившееся в 1977 году под Корлеоне убийство полковника карабинеров было воспринято как случайность. Однако два года спустя стало очевидно, что мафия избрала новую тактику. В 1979 году, словно желая продемонстрировать, сколь широки ее возможности,