Цотнэ, или падение и возвышение грузин
Шрифт:
Прошлое нам представляется своеобразным театром, ареной, где предки на виду у многих поколений потомков действуют и борются, трудятся и размножаются, веселятся и горюют, любят и ненавидят…
А поскольку и в прошлом жили подобные нам люди, надо предполагать, что и для них ничто человеческое не было чуждо. В соответствии с законом, открытым Марксом, в основу исторического процесса положены изменения социально-экономического уклада.
Человек принадлежит к определённому социальному кругу, и его сознание определяется общественным строем. Этот строй и круг формируют его сознание и управляют его действием. Сегодня мы не можем разделить остроумной мысли Маккиавелли, будто «в течение времени одно остаётся неизменным — человек…» Изучение социальной психологии ярко выявило влияние социальной среды на человека, с изменением этой среды меняется и психика человека, и его сознание, вкусы, отношение к вещам и явлениям. Однако новая историческая наука признает, что в природе человека, в человеческом обществе имеется некий постоянный фонд, который остаётся неизменным во все времена. Если б не было этого «фонда», для нас было бы непонятным не только поведение и характер античного и средневекового человека, но также мысли и побуждения, чувства и переживания наших отцов, непосредственных предков.
Задолго до того, как историческая наука установила эту истину, художники интуитивно догадывались о её существовании. Мудрый художник, рисуя характер исторической личности, всегда старался снабдить своего героя взятыми из этого «фонда» атрибутами, неизменно сопутствующими людям всех эпох. Не случайно же люди одних времён понимают людей, живущих в другие времена…
Если художник не углубится в понимание этого основного «фонда ценностей», который одинаков и у босоногого пастуха античных времён, и у закованного в латы средневекового рыцаря, и у современного нам покорителя космоса, то образ, созданный художником, будет нежизненным. Не воздействуя на чувства, он никого не заинтересует. Сила таланта художника и его жизненность измеряются не тем, насколько точно воссоздаёт он внешние аксессуары определённой исторической эпохи (это под силу любому педанту средней руки, ибо для выполнения этой работы нужно только добросовестное изучение материала и точное копирование). Настоящее творчество начинается тогда, когда художник, изображая исторического героя, углубляется в то «неизменное», которое является общим для людей всех времён.
В официальных летописях показ прошлого ограничивается демонстрацией действия появляющихся на сцене героев, художник же, работающий над историческим материалом, имеет право рассказать и о том, что происходит за сценой. Он имеет право заглянуть даже в альковы венценосцев и показать происходившие там драмы. В отличие от историка, художник не только правомочен, но и обязан глубоко заглянуть в душу исторического героя, передать его волнения и сомнения, заставить нас почувствовать силу его страстей.
В наше время не может заслуживать одобрения художественное произведение, в котором нет глубокого психологического анализа характеров, живых жизненных деталей, человеческих страстей, рассуждений, располагающих к раздумьям, внутренних движений души, не заметных для обыкновенного глаза…
Однако иному историческому произведению мы почему-то прощаем отсутствие всего этого. Героями таких исторических произведений большей частью бывают главы государств или выдающиеся деятели, обычно окутанные ореолом сверхчеловека, и поэтому мы подчас миримся со скукой и холодом, веющими от них.
Неоспоримо, что в художественном произведении на историческую тему определённое и даже немаловажное значение имеет реставрация внешних черт и аксессуаров одежды, оружия, украшения, мебели и др. Они придают книге аромат древности, создают определённое настроение, хотя иногда нагромождение этих аксессуаров оттесняет людей, создавших их и пользующихся ими.
Но есть ещё одно обстоятельство: политико-социальные и научно-технические революции ещё больше отдалили эпохи друг от друга, увеличили расстояния между поколениями разных времён.
Поэтому, говоря о «неизменном фонде», мы с самого начала хотим ограничить его контуры, не расширяя их До таких пределов, когда героям прошлого придаются чуждые им современные эмоции, приписываются современные нормы поведения и речи. Установление этих истин принуждает нас решить ещё одну проблему: в какой мере для разговорной речи героев художник может пользоваться языком описываемой исторической эпохи?
Все языки существующих ныне народов в той или иной мере претерпели изменения. Языки некоторых народов существенно изменились, другие языки разделяют по эпохам — на древний и новый языки (например новый и старый французский, новый и старый армянский). Если современный французский писатель напишет роман из жизни прованского трубадура, то это никого не удивит, но если роман будет написан на старо-французском языке, то этому не будет никакого оправдания, и у романа не будет читателя. Роль и значение языка в литературе безгранично велики, и первым признаком величия писателя является и богатство его языка. Главнейшим и обязательным признаком, определяющим классика, является и чистота языка, и утончённость стиля. Но ни один классик не писал ещё на мёртвом или вышедшем из употребления языке (или на таком, которым редко пользуются). Если и были такие попытки, то разве что, как говорится, из спортивного интереса. Наоборот, язык больших писателей всегда был близок к народной речи, и проводимые художником реформы всегда заключались в приближении литературного языка к живой, разговорной народной речи.
Если бы автору исторического романа вменялось в обязанность писать на древнем, мёртвом языке, то как бы описал Флобер жизнь своего карфагенского героя, каким бы был роман Генриха Манна о французском короле Генрихе Четвёртом или эпопея Томаса Манна о прекрасном Иосифе?!
При работе над историческим романом чрезмерное увлечение языковыми формами соответствующей эпохи лишено какой-либо функции. В первую очередь это бросается в глаза при переводе произведения на иностранный язык. Переводчик вынужден пассажи, написанные на древнем языке, переводить обычным, современным разговорным языком или же обращаться к стилизации. В этом отношении грузинский язык находится в особом положении, и грузинский романист, создавая историческое произведение, имеет определённое преимущество, обусловленное тем чудом, что древний грузинский язык для нас ещё доступен и язык Руставели сегодня более или менее понятен каждому грузинскому читателю.
Но разве не было бы совершенно неоправданным анахронизмом, если бы кто-нибудь вознамерился писать сегодня роман языком Цуртавели, Мерчуле или даже Руставели?
В этом послесловии я попытался поделиться с читателем своим отношением к историческому материалу и теми основными принципами, которыми руководствовался в работе над тремя книгами «Грузинской хроники тринадцатого века».
Вырабатывая историческую концепцию, я, конечно, че мог разделить веру летописцев времён монголов в фатальную непреложность победы Чингисхана и вместе с ними считать причиной поражения порабощённых монголами народов навлечённую на них «божью кару за безверие» или же личные качества глав повергнутых государств. Рассматривая фактический материал, накопленный на современном уровне исторической науки, я видел исключительно трагические картины жизни нашего народа и пытался проникнуть в причины тех явлений, которые были порождены и обусловлены сложными социальными и политическими взаимоотношениями.
В исторических романах я хотел показать народ как творческую, созидательную силу истории и этим восполнить тот большой пробел в летописях, который одинаково тревожил и француза Мари-Франсуа Вольтера, и грузина Илью Чавчавадзе.
В завершённой уже трилогии я старался, подобно Жамтаагмцерели, быть «глаголящим истину», видеть исторических героев с высоты любви к родине и судить об их действиях и поступках в зависимости от того, какое благо или вред принесли они своей отчизне.
На этом тягчайшем перегоне истории Грузии подвиг Цотнэ я полагал апофеозом истории грузинского народа. В самоотверженности Цотнэ мне виделось очищение не только одного поколения, но и духовное возвышение Грузии, её, подобное Фениксу, возрождение и нравственную победу.
Самоотверженность Цотнэ — пример доблести и величия духа. Моральный пример всегда оказывал на потомков благотворное влияние, а урок Цотнэ должен иметь исключительное значение теперь, когда весь народ с таким единодушием борется за утверждение высоких нравственных идеалов.
Азнауры — грузинские дворяне.
Аламут — крепость в горах Ирана; центр воинствующей секты ассасинов.
Алаверди — древний храм в Кахети.