Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю
Шрифт:
После окончания Великой Отечественной войны, еще в условиях действия карточной системы, властные структуры стали настойчиво возрождать нормы большого стиля в сфере одежды. Первоначально был воссоздан московский Дом моделей. Уже в 1945 году его модельеры спроектировали около тысячи образцов одежды, которые должны были внедряться в производство. Для этого московский Дом моделей одежды преобразовали в центральный (ЦДМ), а затем, в 1948–1949 годах, – в общесоюзный (ОДМ). Издаваемый им «Журнал мод», возобновленный в 1948 году, имел тираж 22 000 экземпляров и недвусмысленную стилистику пропаганды роскоши в одежде в соответствии с официальными нормами большого стиля. В других городах страны тоже стали создавать учреждения, призванные формировать вкусы и стиль населения в соответствии с общими указаниями модельеров центра. В конце 1940-х годов открылись рижский, таллинский, киевский Дома моделей. Первоначально они были очень небольшими: киевский, например, долгое время размещался в скромном трехкомнатном помещении. В 1949 году модельеры ОДМ создали уже 2500 моделей, а в 1950-м – почти 3000 427 . Правда, вне столицы каноны моды внедрялись медленнее. Даже в Ленинграде, где Дом моделей появился уже в 1945 году, художники ежегодно разрабатывали всего лишь по 500 новых образцов одежды, в число которых входило также верхнее платье и головные уборы 428 .
427
Подробнее см.: Гронов Ю., Журавлев С. Власть моды и Советская власть.
428
ЦГА СПб Ф. 2071. Оп. 8. Д. 716. Л. 1.
Обязательной вещью для хорошо одетого по советским меркам мужчины и после Великой Отечественной войны считался солидный двубортный бостоновый костюм, как правило, черного или темно-синего цвета с широкими (40–45 см) брюками. Такой наряд – знак сталинского «благополучия» – уже во второй половине 1940-х годов за рубежом вызывал изумление. В 1945 году советский журналист С.Д. Нариньяни был командирован в Нюрнберг, где проходил процесс по делу главных военных преступников. За несколько дней до отъезда ему с группой товарищей «предложили пойти в магазин Спецторга, чтобы экипироваться для поездки за границу». Всех одели в одинаковые черные бостоновые костюмы, желтые полуботинки, «носки и рубашки цвета свежей глины». Над таким внешним видом советских людей, как писал Нариньяни народному комиссару иностранных дел В.М. Молотову, с удовольствием издевались «буржуазные журналисты» 429 . Некоторое разнообразие в этот сталинский шик вносила мода на гладкокрашеные рубашки из искусственного шелка или ткани под названием «зефир» очень ярких цветов – бирюзовые, желтые, рубиновые, ультрамариновые 430 . Все эти вещи, представлявшие собой характерные симулякры большого стиля, были дорогими, монументальными и доступными элитным слоям общества сталинского социализма. Неудивительно, что в атмосфере пропаганды подобных норм внешнего вида возникли протестные элементы бытовой культуры, воспринимаемые властью как некие аномалии. В первую очередь это выразилось в распространении в среде в целом законопослушных граждан элементов криминальной моды, что в пространстве советской повседневности впервые было зафиксировано в годы нэпа. Среди городской молодежи стали популярны брюки-клеш, тельняшка, куртка, напоминающая матросский бушлат, шапка-финка с развязанными и болтающимися наподобие ленточек у бескозырки тесемками – вещи, причудливым образом копировавшие внешний вид матросов первых лет революции. В такой криминальной моде 1920-х годов можно видеть выражение протеста как против нэпманского стиля жизни, так и против навязываемого партийно-комсомольского аскетизма. В 1930-е годы, по воспоминаниям современников, тоже «была тайная молодежная мода – походить на хулиганов» 431 . Для этого необходимо было иметь в кармане нож-финку, а на голове – фуражку-мичманку. Эту стоившую немалые деньги вещь производили кустарные мастерские. Носить эти фуражки было небезопасно. Обыватели считали, что человека в мичманке вполне могли задержать на улице постовые милиционеры. Внешняя уголовная романтика противопоставлялась в данном случае образцам одежды новых советских элит, отказавшихся от эстетических норм скромности во внешнем облике. Сразу после Великой Отечественной войны, по словам питерского поэта Е.Б. Рейна, вновь «цвела мода… сильно окрашенная в тона блатной романтики». Документальный нарратив помогает детализировать черты протестной моды 1940-х – начала 1950-х годов: черное, желательно двубортное драповое пальто, белый шелковый шарф, серая буклированная кепка с гибким козырьком, в разрезе воротника рубашки полосатая тельняшка, широкие брюки, почти клеш, заправляемые в сапоги 432 . Поражает эклектика этого модного набора – сочетание псевдоэлегантности, уголовной бравады и копирования стиля фронтовика. И здесь явно просматривается определенное неприятие принципов сталинского гламура в одежде. Однако в современном общественном, а главное, и научном дискурсе всю славу диссидентов от моды собрали «стиляги» – социальная аномалия, отчасти сконструированная и самой властью в ходе борьбы с «низкопоклонством перед Западом».
429
Советская жизнь. 1945–1953. М., 2003. С. 79.
430
Подробнее см.: Рейн Е.Б. Мне скучно без Довлатова. СПб., 1997. С. 273; Герман М.Ю. Сложное прошедшее. СПб., 2000. С. 132–133, 141.
431
Шефнер В.С. Бархатный путь. С. 46.
432
Рейн Е.Б. Указ. соч. С. 270; Бобышев Д. Я здесь (Человекотекст). М., 2003. С. 80.
Часть II. Нормы поведения (косвенное нормирование повседневности)
Нормы утрированной буржуазности, которые навязывали населению властные и идеологические структуры в сфере выбора канонов внешнего облика, составляли часть мифологии эпохи большого стиля. Они во многом были порождены периодическим возвращением в советскую действительность системы карточного снабжения – как в военное, так и в мирное время. Ранжированное распределение усугубляло социальное неравенство и способствовало формированию элитных слоев населения с особым стилем повседневности.
ЧАСТЬ II. НОРМЫ ПОВЕДЕНИЯ (КОСВЕННОЕ НОРМИРОВАНИЕ ПОВСЕДНЕВНОСТИ)
В сферах повседневной жизни, где действуют механизмы распределения материальных благ, довольно легко выделяются и нормы и порождаемые ими аномалии. Однако существуют стороны быта, в которых наличие официально признанных стандартов, а соответственно, и признаваемых отклонений неочевидно. К числу якобы непосредственно не регулируемых областей повседневности часто относят свободное время горожанина, проводимое им вне строго регламентированного производственного процесса, а также гендерные отношения, и в первую очередь интимную жизнь. Тем не менее связь канонов досуга и сексуальности с ментальными установками населения несомненна, и потому так объяснимо стремление государства регламентировать и эти сферы. Косвенное нормирование в случае Советского Союза выражается в секуляризации и политизации повседневности.
Советская система, как и любая другая, создавала собственные нормы. Они были результатом отражения процессов, развивавшихся в новом обществе. И если склониться к мысли
433
Подробнее см.: Слезин А.А. За «новую веру». Государственная политика в отношении религии и политический контроль среди молодежи РСФСР (1918–1929 гг.). М., 2009.
ГЛАВА 1. СЕКУЛЯРИЗАЦИЯ БЫТОВЫХ НОРМ
В дореволюционном российском обществе господствующие представления о нормах/аномалиях и стилистике бытового поведения определялись религией. Государственная власть в России до 1917 года большинство своих нормативных и нормализующих суждений сопрягала с постулатами православной церкви. Приоритет православной церкви в формировании ментальности населения усиливался ее тесной связью с повседневными бытовыми практиками. Переплетение истинной веры и обыденной религиозности было настолько причудливо и крепко, что позволяло до определенного момента удержать общество от решительных перемен, к которым его подталкивала разрастающаяся волна духовного индифферентизма. Исполнение религиозных обрядов даже в крупных промышленных и культурных центрах в начале XX века являлось нормой повседневной жизни.
Новая государственность с первых дней существования проявила свою атеистическую направленность. Отделение православной церкви от государства влекло за собой резкое сокращение сферы ее мировоззренческого нормализующего влияния на население. Несмотря на то что религия объявлялась частным делом каждого гражданина, декреты, повлекшие секуляризацию актов рождения, смерти, бракосочетания и развода, образования, явно затрагивали приватную сферу, тем самым превращая в аномалию привычные формы повседневной жизни, связанные с религией. Таким образом, нормативные суждения советской власти способствовали появлению новых форм социальной патологии – религиозности истинной и обыденной – и одновременно методов социального контроля, направленных в первую очередь на элиминирование этих явлений.
Обыденная религиозность – наиболее стойкое выражение теологизированности норм повседневной жизни. Еще в 1913 году автор учебника церковного права Н.С. Суворов писал: «Массы народные могут оставаться в неведении относительно умозрительных догм вероисповедания, но крепко держаться за обряды…» 434 . Действительно, накануне 1917 года, несмотря на нарастающий религиозный индифферентизм, для большинства городского населения религиозные обряды крещения, венчания, отпевания были нормой повседневности. Новая власть правовым путем установила свой контроль над сферами человеческой жизни, которые ранее регулировались обычным правом церкви. С точки зрения религиозных деятелей, эта перемена составляла угрозу для общественной нравственности. «В массе православного населения секуляризация ведения актов гражданского состояния… вызвала бы немалое недоумение и во многих случаях едва ли не сопровождалась бы понижением степени религиозности отношения русских людей к событиям рождения, брака и смерти. Таким образом, в интересах религиозно-нравственной жизни народа с его темнотой и безграмотностью нужно быть очень осторожным в таком вопросе, как лишение метрик их церковного характера…» – утверждал в начале 1918 года профессор богословия Н.Д. Кузнецов 435 .
434
Суворов Н.С. Учебник церковного права. М., 1913. С. 328.
435
Цит. по: Кашеваров А.Н. Государство и церковь. Из истории взаимоотношений советской власти и русской православной церкви. 1917–1945 гг. СПб., 1995. С. 37.
Крестить нельзя, звездить
Крещение – первый шаг на пути определения нравственных ориентиров человека, средство обретения имени, и неудивительно поэтому, что накануне революции даже в крупных городах 100 % семей рабочих крестило свое потомство в церкви 436 . Нормативным решением – декретом ВЦИК и СНК от 18 декабря 1917 года «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния» – фиксация рождений изымалась из ведения церкви и передавалась отделам при городских и районных управах. Так была разрушена многовековая норма религиозного освящения одного из важнейших обрядов перехода. Документы о появлении на свет младенца или новой семьи, равно как об уходе человека из жизни, выданные церковью после декабря 1917 года, новая власть считала неправомерными, но сам факт крещения оставался существовать в приватной сфере.
436
Кабо Е.О. Очерки рабочего быта. М., 1928. С. 200.
В период военного коммунизма даже городское население по инерции все же продолжало обращаться в церковь при появлении в семье детей, однако с переходом к новой экономической политике крестить детей стали реже. В 1922–1924 годах в Москве, например, в церквях получили свои имена вместе с крестильными крестиками уже лишь 70 % всех родившихся младенцев, а в 1928 году – уже всего 57,8% 437 . Примерно такая же картина наблюдалась и в других промышленных центрах. Так, в Череповце в 1925 году было крещено в церкви менее половины появившихся на свет в этот год детей 438 . Не отмененный нормативным путем, акт крестин тем не менее невольно превращался в некое социальное отклонение благодаря внедрению в повседневность сугубо гражданских документов, фиксировавших рождение гражданина в советской стране.
437
Там же. С. 20; Антирелигиозник. 1929. № 4. С. 89.
438
Антирелигиозник. 1926. № 6. С. 12.