Curriculum vitae
Шрифт:
Первое, что бросалось в глаза, – по-спартански скромная обстановка классов и комнат общежития, больше похожего на казарму или провинциальную больницу, чем на обитель отпрысков зажиточных и влиятельных “хозяев жизни”. Кровать армейского образца, стул, стол, тумбочка. Никакой мишуры, никаких украшений.
Второе – полное отсутствие электроники. Компьютеры, плейеры, приставки, то, что давно и привычно скрашивало досуг постсоветских детей, здесь под прямым недвусмысленным запретом. По рассказам учеников, дома это правило тоже соблюдалось.
Третье – чистописание. Ученики занимались эпистолярным жанром много и часто. Аккуратно фиксировали в дневниках мельчайшие события, свои переживания, сочиняли эссе на заданные темы, просто переписывали разнообразные тексты – от технических инструкций до поэтических конструкций. Писали перьевой ручкой, такими же чернилами, какими пользовались их бабушки и дедушки.
Четвертое – строгая, в полном смысле слова, палочная дисциплина. Никому и в голову не приходило жалеть графов, герцогов, баронов. Получить указкой по пальцам или линейкой по голове во время урока математики было делом естественным, обычным и никаких возражений у именитых учеников не вызывало.
Всё это удивляло и могло даже восхитить, если бы не обстоятельства, не принимаемые Распутиным на уровне базовых инстинктов. В школе всемерно приветствовалось доносительство. “Настучать” на однокурсника среди “товарищей” аристократов считалось делом таким же обыденным, как почистить зубы. Выпускника советской школы и дембеля советской армии такие отношения откровенно вымораживали. Когда после первого урока к нему по очереди подошли несколько “августейших” персон и сообщили о плохом поведении соседей, Распутин поморщился и предложил евродворянам решать споры о допустимом и недопустимом поведении так, как делали это их славные предки времен Людовика XIV и кардинала Ришелье, а именно – на дуэли. И даже предложил свои услуги в качестве секунданта и доктора.
Обалдев от такого неожиданного предложения, ученики впали в глубокую задумчивость и гурьбой отправились доносить директору школы на неадекватного военрука. Как неотложная помощь, прилетел Дальберг, долго о чем-то беседовал с администрацией и с виновниками торжества. По итогам было заключено перемирие. К Распутину ябеды-корябеды больше не подкатывали, но и общая атмосфера резко изменилась с нарочито-доброжелательной на демонстративно-холодную, отчужденную. Он и не навязывался, но с каждым днем находил в “дворянском собрании” все больше и больше черт, привычек и манер, неудобоваримых для советского и постсоветского человека, поэтому после уроков спешил остаться наедине с компьютером и порыться в новостях из России. Сегодня он привычно открыл почту, проскочил глазами россыпь рекламных объявлений и хотел перейти на новостные порталы, как его внимание привлек давно ожидаемый условный сигнал – “Россия – щедрая душа!”
– Ну, слава Богу! – прошептал Григорий, откидываясь на спинку стула, – дождался…
– Мой источник интересуется, ответы на какие вопросы пробудят интерес ваших коллег к налаживанию двустороннего диалога? – Распутин старательно вкладывал инструкции Ежова в уши примчавшегося Дальберга. – От кого вы ожидаете их услышать и каким образом представляете себе этот диалог?
Дальберг сосредоточенно месил тростью гальку на дорожке школьного сада.
– Мы готовы к диалогу с любой из политических сил, влияющих на принятие государственных решений, – веско отвечал иезуит, – в зависимости от калибра политика будет определён формат будущей встречи и формы ведения диалога, а также определены обоюдоинтересные, имеющие практическое значение темы. Мы ждём, чтобы вступающее с нами в диалог ответственное лицо имело смелость открыто признать возможность и даже необходимость тесного сотрудничества Европы и России, искренне стремилось к самой тесной интеграции во всех возможных отраслях сотрудничества, начиная от сугубо гуманитарных и заканчивая военными…
Все пожелания Петера были Григорием честно законспектированы и переданы Ежову. Москва замолчала, очевидно, обдумывая предложение. А через некоторое время Распутина неожиданно пригласили в замок Дальберга, где он не был ни разу со дня своего последнего визита.
Принимать скромного военнослужащего аристократ изволил не в привычной библиотеке, а в кабинете. Это было некоторым повышением статуса, учитывая щепетильность европейцев в вопросах допуска чужаков в свой дом. Напротив хозяина вокруг банкетного столика расположились еще двое незнакомых Распутину гостей, ближе к дверям – маленький, прилизанный, с живыми, чёрными бегающими глазками, непоседливо подпрыгивающий на месте. Южный темперамент бил через край, сочилсяся из него, как из спелого помидора. Он что-то быстро записывал в свой ежедневник, больше похожий на гроссбух, распухший от всевозможных закладок, визиток и стикеров, торчащих во все стороны и периодически выпадающих на стол. Второй – в глубине кабинета – основательный, фундаментальный, с увесистыми крестьянскими чертами лица и прямым взглядом из под нависающих над глазами желто-белесых бровей, был, напротив, спокоен и умиротворен, с любопытством разглядывая вошедшего легионера, заслонившего собой весь дверной проём.
– Рад видеть тебя, Жорж, – непривычно приветливо, растянув рот в улыбке, поприветствовал Распутина Дальберг. – Надо сказать, меня очень трудно удивить, но вашему… контакту это удалось.
– Да, это было впечатляюще, – кивнул “крестьянин”, складывая кисти рук в затейливый домик.
– По настойчивой просьбе моих друзей, – вернул себе слово хозяин замка, – я пригласил тебя, чтобы представить и заодно продемонстрировать, что ты – реальное, а не вымышленное лицо и в произошедшем нет никакой мистификации. Будь так любезен, перескажи, пожалуйста, мою просьбу, выполнение которой мы считали необходимым и достаточным основанием для организации неформального диалога.
– Нет проблем, – пожал плечами Григорий. – Вы сказали, что готовы вступить в диалог с политиками, имеющими влияние на принятие государственных решений и признающими необходимость тесного сотрудничества Европы и России во всех возможных отраслях, начиная от гуманитарных и заканчивая военными…
– Ну? – победно поглядел на своих гостей Дальберг, – убедились, Герхард?
– Да, – вальяжно кивнул “крестьянин”, - именно такие условия были поставлены.
Чернявый закончил писать, захлопнул свой фолиант, вскочил, будто у него под сиденьем сработала катапульта, и в два шага оказался возле Распутина, глядя снизу вверх, сверля его своими черными глазами.
– А не будет ли так любезен сержант рассказать присутствующим, где, когда и при каких обстоятельствах он познакомился с этим… политиком?
– Успокойся, Сильвио, – осадил энтузиазм коротышки Дальберг, – ты же видишь, что какие-либо твои намёки на провокации спецслужб безосновательны. Слишком сложно, длинно и малоэффективно.
– Простите, – вставил слово Распутин, – но я понятия не имею, кто выходил с вами на связь и о чем конкретно вы разговаривали.
– Серьезно? – недоверчиво спросил коротышка и вдруг заразительно захохотал, – о Боже мой! Какой я кретин! Ну конечно же, вы – не посол и даже не почтовый ящик! Слишком молоды и неопытны! Вы просто сигнальная лампочка, свидетельствующая о том, что почта пришла.