Цветаева без глянца
Шрифт:
По стенам — картины в золотых рамах, главным образом мамина работа: Шильонский замок, копии пейзажей — высокие деревья, морская даль. Муся и я больше всего любили маленькую картину: синяя лунная ночь, снег, следы на снегу, вдали — смутное очертание деревни, и на холме — волк, в профиль, на снегу его голубая тень.
Следующая комната, где стены были почти сплошь заняты рядами папиных книжных полок, снизу доверху, и маминым книжным шкафом, — была угловая, очень холодная. Сидя за своим маленьким письменным столом, мама зимами держала ноги в меховом мешке. Высоко — в раме — голова Зевса.
Ниже — филин на ветке. И фасад (с колоннадой) будущего папиного Музея. <…> На стене резная овальная полка с севрским и саксонским фарфором. Низкий, пузатый пепельно-зеленоватый диванчик и тяжелые низкие мягкие кресла, сплошь крытые тем же штофом. Ковер — во весь пол: серый, и по нему вязь желтоватых листьев.
Спальня — квадратная, низкая, в два окна, по правой стене видны молодые акации и колодец; в третье — кухонный флигель и сарай. На окнах — занавесы, темно-оливковые, с ткаными цветами и с помпонами по моде тех лет, подобранными внизу в петлю. Зимой они склоняются над морозными пальмами и хрустальной игрой холода, и уютно жить в доме!
Комод с зеркалом. Дедушкин шкаф, глубокий, низкий, шкатульчатый. В нем — кожаные картонки с папиной треуголкой (когда он в парадном мундире едет «представляться» кому-то в Петербург по делам Музея); и, как большая игрушка, папин «шапокляк» — цилиндр на пружине — выскакивает сам вверх. А потом — опять плоский! Блестит. И вот тут живет панорама с горой громоздких и легких картонок панорамных картин; в шкафу пахнет особенно: чем? Так, наверное, пахло всегда — в старину. Умывальник широкий, шкафчиком, с мраморной доской лежачей и другой — стоячей; в нем ранее был кран; сейчас умываются в фарфоровом белом с синими цветами тазу, из такого же кувшина; иногда в кувшине — льдинки. Под окном сундук; в левом углу — бабушкин комод с витыми колонками. Над ним — икона с красной лампадкой. Изголовьями ко внутренней стене сдвинутые рядом кровати упираются в поперек поставленную бабушкину кушетку, обитую оливковой узорчатой тканью. Над кроватями — бабушкин портрет в год ее смерти и маминого рождения, в ее двадцать семь лет. Она умерла еще моложе, чем Лёрина и Андрюшина мама. Темные ее глаза с тяжелыми веками мягко и печально глядят на нас.
Рядом с маминым ночным столиком — маленькая дверка; за ней — коридорчик, узкий, темный, ведущий к черному ходу. <…>
Волшебное существо — лестница! Она живет в доме не похожей ни на что жизнью… Уют широких перил с выточенными перекладинами, стоящими, как две кегли, одна на другой, с блюдечком посредине… <…>
Напротив лестницы — Лёрина квадратная комната. Она — над спальней и, как спальня, выходит двумя окнами в уголок двора, где акации и колодец, а одним — на мостик в кухню; только это глубоко внизу. Отсюда, как из Андрюшиной и наших комнат, близко видны голуби и слышно их курлыканье.
Страстно любимый Мусей Лёрин книжный шкафчик со вставленными в створки зеркалами; направо — диванчик, кресло и стол. Тут Лёра рисует цветы.
В Андрюшиной комнатке — кровать, над ней портрет его мамы, в овальной раме, и столик; за ним он учится. Напротив низенькой балюстрады над лестницей еще дверь в проходную комнатку, за которой собственно детская — длинная, с тремя окнами; два — с видом на крыши домов и купол Палашевской церкви, третье, в глубине, — в серебряный тополь у ворот. Напротив окон глубоко выдается в комнату белая с синим, блестящая кафельная печь. По бокам Мусина и моя кровати, обе по той же стене, Мусина ближе к двери.
Что еще есть в детской? Не помню. Вид ее будущих лет, после мамы, затмевает мне память. Но одно цветет нерушимо: сердцем детской — висячая лампа над столом. В стеклянном резервуаре — зеленое керосиновое море. Оно мутно сияет и плещется, когда лампу тронешь рукой. Над горелкой и стеклом — белый круг, над его отверстием на потолке — золотое пятно. От горящей лампы пышет свет, жар. Лампа плавает в воздухе, как волшебная рыба. От нее убегает темнота. За вещами всюду вспыхивают их тени. Мусина рука тянется к книге — читать… [15:40–45]
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. А. Тесковой. Париж, Ване, 20 января 1936 г.:
Еще в 1909 году — совсем девочкой — я писала.
Засыхали в небе изумрудном Капли звезд — и пели петухи… Это было в доме старом, в доме — чудном… Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном — Превратившийся теперь в стихи!Это я писала, еще будучи в нем, но уже зная, чуя… А потом — 1919 г. — стоим с уже 6-летней Алей — перед нами:
окна залы, и видим, как на подоконниках, из глиняных мисок, чужие люди хлебают вареную воблу.
А потом — 1920 г. — стою перед ним — и нету. Закрываю глаза — есть, открываю — нет: одни развалины камина торчат. — Снесли на дрова, ибо был деревянный: из мачтовой строевой сосны. Было ему — около 100 лет. Его старик Иловайский (дед моих старших Halbbruder и Halbschwester [13] ) дал в приданое своей дочери Варваре Димитриевне, когда выходила замуж за моего отца.
13
Сводных брата и сестры (нем.).
Значит — не мой дом, и получил его после отца в наследство брат Андрей, но любила и воспела его — я [8; 432].
Анастасия Ивановна Цветаева:
Простой серый дощатый дом под ржавой железной крышей. Лесенка с нижнего балкона сходит прямо в сирень. Столбы качелей; старая скамья под огромной ивой еле видна — так густо кругом. В высоком плетне — калитка на дорогу. Если встать лицом к Оке, влево грядки, за ними — малина, смородина и крыжовник, за домом крокетная площадка.
Две террасы (одна над другой, столбиком); балюстрада нашей детской доверху продолжена перекладинами, чтобы мы не упали. Перед террасами — площадка меж четырех тополей; между двух из них — мои детские, стульчиком, с загородками качели. А настоящие качели между четырех орешников, носящих наши четыре имени: Лёра, Андрюша, Муся и Ася.
Внизу, под дачей, — пески, Ока, луг. Позади дачи — «большая дорога» — молодым леском выход в поле. Справа от дачи, если лицом к Оке, — «старый сад» — поляны одичалых кислейших яблок [15; 48].