Цветочный крест. Роман-катавасия
Шрифт:
— Поглядеть бы, — закатив глаза, томно прошептала Мария Феодосии и ухватила ее за рукав. Но, тут же добавила постным голосом: — Ой, нет, грех великий! Тебе, девке вольной, еще бы и можно повзирать на скоморохов, а мне, мужней жене, и думать грешно.
— Вот еще! — смелым голосом произнесла Феодосия. — Ныне не старые времена! Чай не при Иване Грозном живем, чтоб женам и девицам из дома не выходить. Чего нас стерегут бденно, как царскую казну?! Пойдем на торжище сей же день!
— Ой, нет, Феодосьюшка, — опустив глаза, нарочно принялась отнекиваться Мария, мыслившая в случае неудачи свалить вину за инициативу на молодую сродственницу. — Не пойду я, и не уговаривай. Сяду лучше супругу Путилушке мошну вышивать.
— Да скоморохи, может, к нам десять лет после не приедут!
— А как уйдем? — притворно повздыхав, рекши Мария.
— Украдом.
— Нет, только не украдом. Лучше скажи матушке, что хотим отстоять обедню не в нашей церкви, а в соборном храме, — деловито предложила Мария, у которой план похода в балаган был разработан еще с вечера.
— Она нас без холопов не отпустит.
— Холопам, поганым, дадим четверть копейки, так они из питейного дома до вечера не выйдут. А матушке скажем, мол, нашло на дураков запойство, бросили они нас посреди Тотьмы… Матушка велит их выпороть, всего и дел!
…Сия тайная вещь удалось, как по-маслу, словно сам черт Феодосье с Марией помогал!
Скоро выкушав на дорожку — мороз на улице стоял ядреный, оладьев с горячим медом, сродственницы в сопровождении холопов Тимошки и Васьки, вооруженных палками, отправились в Богоявленский собор к обедне… Дорогою Тимошка и Васька для услады молодых хозяек то и дело палками поднимали с кустов и дерев тучи алых снегирей и пестрых клестов. Перебежала на радость Феодосьюшке дорогу и двоица белочек. Феодосья заливалалсь смехом и норовила задержаться, чтоб дать зверькам семечек. Но Мария тянула ее прочь. Вскоре послышался диковинный шум…
Торжища в центре Тотьмы — впрямо напротив приказной избы и пошлинной мытницы, было не узнать! Словно посреди постных белых хрустящих снегов развела вдруг веселая баба масленичный огонь да принялась жарить неохожий блин, да класть на него пищную, сытную, пряженую в масле требуху. И от того блина масляными стали у тотьмичей и лица, и перста, и уста, и зенки!.. Издалека оглушил Феодосью с Марией стук бубнов, грохот барабанов, вопли зурны, дудок, рожков, звон гуслей, срамные песни, дикие вопли бражников, возбужденный гомон толпы, местами уж пустившейся в пляс, — казалось, того и гляди, присоединятся к тотьмичам черти и примутся скакать в коленца! Избавившись от Тимошки с Васькой, сродственницы пробились сквозь толпу.
— Гляди-ка, Феодосья, плясавица! — всплеснула дланями Мария. — Рожа-то размалевана белилами, ланиты красные, а уста-то, уста! Кармином намазаны! Тьфу, как из блудного дома блудища! И пуп голый! Ой, срам…
Понося плясавицу поносными словами, Мария, между тем, мысленно примерялась и к кармину на уста и к белилам, и к наведенным сажей бровям…
Впрочем, черноволосая плясунья в восточных шароварах, хоть и топтались вкруг нея не только пешие мужики, но и конные бояре, была не самым большим дивом.
Тотьмичи азартно толпились вокруг глумилища с акробатами: парни в мягких кожаных каликах и пестротных, расшитых яркими платами, рубахах, подбрасывали друг друга в воздух, ходили колесом, вставали друг дружке на плечи и низвергалися вниз, на расстеленный на снегу, истертый темный ковер.
— А вот игрище о бедном мужике, просто Филе, да о богатом князе Блуде Слабосрамном! — раздался из-за спин веселый вопль. — Подходи, гляди на театр скомороший кукольный!
Мария с Феодосьей перебежали на крик к кукольному игрищу. Посередь него стоял занавес, натянутый на воткнутые в снег колья. Над занавесом глумились деревянные куклы, раскрашенные красками и наряженные в истинно настоящие — на ногах одной из кукол были даже лапти! — только крошечные, одежки.
Когда Мария и Феодосья протиснулись к самому занавесу, два скомороха подняли над пологом вырезанную из дерева игрушку навроде богородицкой: на противоположных краях одной досточки сидели бедный крестьянин, очевидно, тот самый Филя, и богато наряженный князь. Невидимые кукловоды дружно двинули деревянными рычагами. И в тот же миг из-под парчового подола Блуды еле-еле, подрагивая, поднялся тоненький бледный срам и тот же рухнул вниз. А из-под овчинного тулупа мужика извергнулася гигантская елда, с грубо вырезанной лупкой, выкрашенная свеклой в густо-бурый цвет, и застыла колодезным журавлем.
— Богатый тужит, что елда не служит! А бедный плачет, что елду не спрячет! — зычным баритоном прокричал скоморох, стоявший перед занавесом.
Зрители повалились со смеху.
— Гы-гы-гы! — утирали слезы мужики.
— Ох-ти мне! — тыкали друг дружку в бока бабы. — Хороша елда! Вот бы этакую попробавать.
Мария залилась смехом.
Феодосья в смущении прикрыла лицо краем оголовника. Но, тут же украдкой вновь взглянула на могучий мехирь деревянного Фили.
Когда тотьмичи достаточно налюбовались мощью Фили, фигуры опустились вниз.
— Зовут меня Истома, — с театральной приветливостью прокричал тот же самый скоморох, ведущий действо словесами, — а покажу вам, тотьмичи дорогие, чего не увидите дома!
Оказалось, что дома зрители не могли увидеть бабу с огромными деревянными грудями, которые по мановению тех же рычагов вздыбливались над горизонтом.
— Вот Катерина! Лезет на елду, как медведь на рогатину! — рифмуя ударения в словах, веселым зычным голосом прокричал Истома. — Катерина не сводница, а сама охотница! Катерина — девка на выданье! А приданого у нея — веник да алтын денег, да две мельницы, ветряная да водяная, одна с пухом, другая с духом! Титьки у Катерины по пуду…
Рычаги немедленно пришли в движенье, дабы тотьмичи могли убедиться в словесах Истомы.
Мария колыхалась от смеха. Феодосья же не знала, что и делать. Глумы потешные, но уж зело срамные… Впрочем, следующая история уже и у Феодосии вызвала смех, идущий, казалось, из самого нутра, из самой утробы. Ну, как было не хохотать над скоморошиной о нерастленной монашке, бесшабашно пропетой Истомой под аккомпанемент гуслей? Решила монашка, что поселился у нея в естестве чертенок — уж больно чесалось и щекотало между ног. Пожаловалась нерастленная монашка попу. А тот рекши, мол, нужно проверить! И до того доизгоняли они из лядвий чертенят, что упал поп замертво. И похоронили его с похвальбой, дескать, принял святой отец смерть в ратном бою с чертями.