Цветочный крест. Роман-катавасия
Шрифт:
Ухватившегося за шапку побили было немного, но он отбоярился, мол, блоха в голову попала, видать, от дурачка Ваньки, потому и схватился за шапку.
Когда всеобщее возбуждение улеглось, и малый из акробатов обошел публику с разношенным колпаком, в который полетели медные куны и сласти, началось новое представление. Над занавесом поднялись зело пестро намалеванные виды Иерусалима. Готовилось самое драматическое представление в репертуаре Истоминого театра: распятие Христа. Тотьмичи, с колыбели знавшие об событиях на святой горе, тем не менее, внимали, как дети. Бабы зашмыгали носами, когда с деревянного Христа сорваны были холщовые одежды, а на главу его воздет колючий венец. Ребра Христа были подведены коричневой краской, отчего худоба Его была еще более щемящей. Когда на голове сына Божьего оказался венец, из-под волос его вдруг потекла кровь!! Толпа охнула. Все принялись креститься. Несколько человек рухнули на колени. В голос заплакал какой-то мальчонка. Феодосья раскрыла уста и вдохнула разверзнувшейся легочной жилой морозный воздух. В главе ея зашумело, перед зеницами поплыли кровавые пятна… Молотки, которыми прибивали гвоздями Христа, били Феодосье в виски. В сердце, словно, веретено воткнулось, пришпилив его к становой жиле, так что не могла Феодосья ни вздохнуть, ни охнуть. Она повела руками, ища опоры…
Крест с распятым Иисусом начал медленно подниматься над занавесом.
И внезапу Феодосия оттолкнула Марию и бросилась к балагану. Она вытянула руку с перстнем из-под шубы и вырвала тело Господне с креста!! Посыпались облупившиеся деревянные гвозди. Над пологом появились две кудлатые головы с растрепанными рыжыми бородами и конопатыми носами. Кабы не видавшие виды шапки, головы те можно было принять за две миски горохового киселя, в который неведомо как попала солома. Это кукольники тянули шеи, недоумевая, куда делся из их рук распятый сын Божий?! Прижав Христа к груди, Феодосия развернулась к зрителям. Тотьмичи дружно выдохнули разинутыми ртами. Истома от неожиданности оторопел, но через мгновение охапил Феодосью вместе с деревянным Иисусом. Голубые, словно небесный аквамарин Феодосьины глаза оказались впряме от Истоминого лица. Он вдохнул запах заушин, пахнувших оладьями и елеем, и ретивое его наполнилось горячей кровью.
— Пусти, дерзостник, — опахнув лицо Истомы теплым дыханием, произнесла Феодосья.
Истома ослабил хватку. Феодосия, пылая, вырвалась из рук скомороха и ринулась к толпе. Зрители очнулись и радостно загомонили. Забыв об Истоме, Феодосья с ликованием подняла Господа над головой, краем отметив, что под повязкой Иисуса нет никакого срама, и передала его в чьи-то руки. Иисус плыл над толпой, окропляя тотьмичей кровью.
Истома удивленно и жадно глядел на Феодосью.
Переполох, поднявшийся на торжище, был не менее вящ, чем случившийся сто лет назад, когда Тотьму подпалили казанцы.
— Спасли! Спасли Христа-то с Божьей помощью! — кричали счастливые тотьмичи. — Не дали пролить святую Его кровушку!
— Феодосья Христа с креста сняла! — вопил дурачок Ванька. — Не дала мучиться! Жив Христос! Жив!
— Господь ожил! — высоким от переполнивших чувств голосом возопил тотьмич в зипуне из коровьей шкуры.
Акробаты посыпались на снег.
— Снизошел!
Оборвались звуки гуслей.
— Воскрес! — подхватила баба с рогожьей сумой. — Ужо, накажет теперь кровопийц!
Воевода Орефа Васильевич повернулся в седле, исподлобья глянул на толпу.
Над ней, рыжей, бурой, клочковатой, как шкура отощавшего медведя, но ликующей, плыл голый Господь. И каждый норовил дотронуться до фигуры хотя бы кончиком перста, дабы почувствовать себя участником спасения Господа.
Внезапу полет Христа замер. Чей-то тонкий мучительный вопль пронесся над толпой. Тотьмичи принялись тянуть шеи. И вдруг возле ковра акробатов зрители отпрянули и расступились. В круге снежного месива стоял отец Логгин. Взор его пылал. Длинные волосы, обычно закинутые за уши, выпрастались на рясу. Овчинный тулуп распоясался, открыв крест на груди. Взмахнув посохом, отец Логгин вырвал из чьих-то рук деревянную фигуру, краем отметив, что под повязкой на чреслах Христовых нет никакого срама. Впрочем, на этом акте изъятия задор отца Логгина поутих: он не знал, что деять далее?! Пребывая на теологическом распутье, отец Логгин, на всякий случай, истошно вознес над толпой первый попавшийся тропарь, одновременно спешно размышляя, как разрешить сей казус? С одной стороны, вырезанная из дерева фигура — суть идол, и переломить бы его об колено! Однако, идолище сие — сиречь образ Христа, и об колено его ломать, возможно, и не уместно. Эх, свериться бы с Иоанном Постником! Но, не побежишь же с Господом подмышкой по сугробам в виталище на Волчановской улице, дабы отыскать в книге ответ на ситуацию?! Продолжая судорожно сжимать раскрашенную фигуру, отец Логгин возмущенно возопил:
— Куклу позорную сделать из Мученика?! На колени!!
Толпа дружно рухнула ниц с той же страстной верой в необходимость валяться в снегу, с какой, только что, верила в богоугодность таскания Иисуса над головами.
Удачно найденное слово — «кукла», к вящей радости отца Логина, дало толчок его розмыслам, и гневное нравоучение зело жарко и изящно полилось из уст святого отца. Огнестрельно обводя взглядом тотьмичей, отец Логгин узрел Феодосию. Ее присутствие прибавило духовной особе красноречия. Зрители услышали и разъяснение сути заповеди «не сотвори себе кумира», и яркую речь о богомерзких идолах, и жаркие молитвы, и имена сонма святых, обличавших весьма прозорливо идолопоклонство. Разойдясь, святой отец даже прошелся по паре спин тотьмичей посохом. Отец Логгин то саркастически смеялся, то с плачем молился, боясь прервать речь, после которой неминуемо пришлось бы разрешать загвоздку: что делать с фигурой?! Неизвестно, как долго продолжалась бы сия импровизированная обедня, но внезапу к отцу Логгину подошел Истома и со словами «дай-кось куклу-то, святой отец, чего вцепился», завладел инвентарем.
— Гореть тебе в огне!.. — на всякий случай сказал отец Логгин, дабы сохранить подобающий вид.
Но Истома уже шел к кудлатым рыжебородым товарищам, чьи головы с разинутыми ртами все еще торчали над занавесом.
Толпа загомонила, поднялась с колен и принялась расходиться.
Феодосья стояла идолом. Растерянность ея происходила из двоения розмыслов: она спасла Господа от мучительного правежа на кресте — разве, сие не богоугодный подвиг?! Но спасла, оказывается, языческую куклу. А, ежели бы — икону! Тогда другое дело? На иконе, значит, образ Христа богоугоден, а на фигуре — богомерзок? Феодосия хотела было вопросить Марию, но та в тревоге потянула сродственницу прочь, не давая и рта раскрыть. Они, запыхавшись, пересекли торжище, свернули в узенький проулок и, молча, поплыли по тропе, то и дело, взмахивая дланями, чтоб не повалиться в сугроб. Мария сердито пыхтела. Далось же Федоське таскать глумливую куклу! А ну, как теперича новина об этом событии дойдет до ушей свекрови или свекра?! И Мария принялась мыслить, чтобы сказать родне, ежели происшествие вскроется? Феодосья же молчала по своим причинам: мысли ея путались, перескакивая с деревянного Христа, у которого не оказалось срама, на скоморошьи глумы; с пылкой речи отца Логгина на горький хмельной запах, исходивший от Истомы; с голопупой плясавицы на дерзкое объятие скомороха…
Внезапу пестрая крепкая фигура кинулась через сугроб, и на узкой тропинке, перегородив путь сродственницам, встал Истома.
— О-ох! — гаркнула Мария и схватилась за живот. — Тьфу, бес!
Впрочем, Мария тут же убрала руку с утробы. Было она благолепно полна и дородна, да к тому же в широкой душегрее и суконной шубе на беличьем меху, так что признать в ней очадевшую жену было затруднительно, чем слабая на передок Мария и не замедлила воспользоваться.
— Чего встал? — бойко вопросила Мария Истому.
— У кого? У меня? — не полез за словом в карман скоморох, но тут же, приветливо глянув на Феодосию, широко рассмеялся, давая понять, что дерзкие словеса — лишь шутка, не имевшая намерения оскорбить почтенных жен.
Мария, растленная душой, усмехнулась и повела разговор, который Феодосия назвала бы срамным, а книжный отец Логгин — циничным.
— Пропусти-ка! — скомандовала Мария.
— Постой, красавица, не спеши, еще будешь на плеши, — ответствовал дерзость Истома и дал-таки «молодым княгинюшкам» дорогу, но пошел рядом.
— Уж не на твоей ли? — упирала руки в бока Мария, — мало щей хлебал!
— Мало, — подтвердил Истома. — Аж, так голоден, что не знаю, коли много надо мне досыта? Хватит ли твоих щей моей ложке?
— Ишь, ты, жадный какой до чужой миски!
— Да уж больно ложка моя велика, зачерпнет, так до дна!
При этих словах Истома откинул полу охабня, продемонстрировав, висящие на чреслах, нож, ложку и коровий рожок.
— Не стращай девку мудями, она и елду видала, — визгливо засмеялась Мария. — Рог-то тебе зачем? В носу ковырять?