Цветочный крест. Роман-катавасия
Шрифт:
— Еще, Матрена, еще побай!
— Да не помню более!
— Вспомни, Матренушка, а мы тебе покаместь медового питься подольем.
— Ладно, слушайте. То бысть притча, а это будет притчица!
Бысть в одном княжестве княжья жена. И бысть та жена красотою тела зело лепа: очеса-зеницы светозарные, уста сахарные, перси — яблочки овощные, стегна — белые лебяжьи, подпушье межножное — червонного золота. И бысть у нее старый муж, князь. Дряхлый, не лепый: глава плешивая, кожа жабья, подпупье сивое, уд косой, дух квасной. Бысть в том же граде воевода с женой. Жена его красотой тоже велико лепа была.
— Одари меня, княгиня!.. — просит воевода.
— Нет, — отказывается княгиня. — Со своей женой любосластись!
— Дай мне в последний раз самый твой бесценный агамантный дар! — напорствует воевода.
Согласилась, вздохнувши, княжья мужатица и пустила воеводу на одр. Вверг воевода уд княгине в естество женское, а перстень агамантный на мехирь и нанизался!
Утром хватился князь перстня. Взошел к княгине своей в горницу:
— Не ведаешь ли ты, жена моя, агамантный мой песртень?
— Нет, — солгавши жена.
— Ну, видно, холопы украли, — молвит князь.
А се… Пошел князь по своим важным княжьим делам в приказ. И встречает там воеводу. А у того на пясти перстень агамантный!
Смутился князь: «Ох, видно перстень-то аз у воеводовой жены в горнице обронил! Прознал воевода про мое любодейство! Убьет он меня, князя старого, дряхлого! Придется перстнем агамантным от воеводы откупаться».
Покряхтел князь, покряхтел, да делать нечего — смолчал о перстне-то.
На другую ночь опять воевода похотствует к княгине! Пробрался он в горницу ее.
— Погоди, дорогой воеводушка, — рекши хитрая княгиня. — Сейчас только перстень поищу, и опосля будем любосластиться.
— Какой перстень? — взволновался воевода.
— Князь мой потерял где-то печатный свой перстень, которым должен был опечатать указ.
— Да что за указ? — вящее прежнего заволновался воевода.
— Указ об том, чтоб всем любодеям и блудодеям пуп вырывать да подпупную жилу прижигать. Ну, да ладно, забудем про перстень печатный! Давай лучше любы творить.
Испугался воевода: «А, ну как старый князь перстень печатный тоже в лоне у жены обронил?» И кинулся вон.
С той поры ни князь, ни воевода чужих жен-мужатиц не похотствовали.
— О-хо-хо! — колыхалась Василиса.
— Ай, да бабы! — мотал бородой Извара.
Феодосья едва расслышала сквозь хохот стук в дверь.
— Кто здесь? — выглянула она в сени.
За дверями стояла Акулька.
— Чего тебе?
— Хозяйка молодая, дозвольте у хозяина изволения спросить? — с поклоном протянула холопка.
— Ну, зайди. Батюшка, Акулька испросить дозволения хочет.
— Чего еще? — повернулся к дверям Извара
Акулька, поминутно кланяясь и бормоча: «уж простите меня сущеглупую», поведала, что старшие ея дети бегали кататься на соломе с горы, да и уморозили до смерти двухмесячное чадце, Арефку.
— Как это уморозили? — грозно вопросила Василиса. — Ты, небось, нарочно Арефку уморить велела, чтоб на корм не тратиться да люльку не качать? Все бы дрыхла, опреснок!
— Ей-Богу, не нарочно! Пронька с Анькой положили Арефку в салазки и увезли с собой. Поставили салазки возле горы, да и закатались. Вспомнили про Арефку, а он уж белый лежит в салазках, заиндивел. Простите, Христа ради!
— Вот же блудь бражная! — обсерчала Василиса. — Скоро на пажити некому будет работать, а вам, поганцам, лишь бы лишний рот не кормить! И чего ты приперлася теперь? Чего стоишь щурбаном?
— Хочу спросить, можно ли домовинку с Арефкой в избе до завтра оставить? Уж больно далеко в эдакий мороз до Божьего дома идти.
Василиса вопросительно поглядела на Извару.
— Да вы что, матушка? Батюшка? — заголосила вдруг с сундуков Мария. — В эдакий день, когда ваш внучек первый народился, упокойников на дворе держать?!
— Верно, — переглянулись Извара с Василисой.
Матрена перехватила их взгляд.
— Еще чего удумала! — вскрикнула она Акульке. — Неси новопреставившегося в Божий дом сию же минуту! Выпороть тебя еще надо за порчу хозяйского раба. Морозно ей! Небось, не околеешь, вон рожу-то наела на господарских хлебах! Феодосья, сходи-ка, пригляди, чтоб сей же час выметались со двора с покойником! Да чтоб не вздумали за воротами кинуть! Волков еще набежит, скотину порежут.
Феодосья опасливо поглядела на Акульку: все ж — таки худо это, что придется ей среди ночи тащиться с домовиной подмышкой.
— Возьми сани, — шепнула Феодосья Акульке в сенях. — На которых навоз вывозят. Лошадку похуже можешь взять. Скажешь, мол, Феодосья велела ехать санями, чтоб еще и Акулька от морозу не издохла.
Феодосья пошла в людскую избу, где обитала Акулька с мужем-бийцей Филькой и детьми. Она впервые переступила порог такого скаредного обиталища. Была это не изба, а землянка, размером с сундук, освещенная лучиной. Возле черной каменной печи в закуте лежали отрочата, тут же, перед нарами, висела колода для чадца. Очевидно, предполагалось, что качать ее по ночам должны дети в закуте. Кровать взрослых в виде досчатого ящика была заполнена смрадным тряпьем и соломой. Ее теснил стол, в середине которого была выдолблена ямка, заменявшая миску. Феодосья смекнула, что это именно миска, по нелепым кривым ложкам, брошенным в углубление. На краю стола стояла домовина — плетеный из корья короб.
— Э-гм-хр-р-ка! — донеслось из угла за столом.
Это зашевелился Филька.
— Да ты набражничался! — догадалась Феодосья, прикрывая ладонью нос.
— С горя он, — кланяясь, объяснилась за мужа Акулина, — что не уберег хозяйского раба Арефу, в расход ввел Извару Иванова и Василису Петрову. — Встань да отвесь поклон молодой хозяйке, пес!
— Ладно, Акулька, пущай он дрыхнет. А ты себе в помощь возьми кого из людей. Да прямиком сей час — в Божий дом! Там завтра и отпоют Арефку. А здесь мертвому телу нечего делать.