Цветочный крест. Роман-катавасия
Шрифт:
Холопка на коробе икнула.
— Ой, чучело, — возмутилась Матрена, — видишь, Юдушка дорогой, какие страхолюдные девки бывают?
Юда покосился на короб и прокашлялся, ничего не ответив.
— А наша-то Федосьюшка, как лепешечка в меду!
Феодосья возмущенно закатила глаза.
Матрена гнула свое. Упомянуто было и о белых рученьках, а так же ноженьках, и о том, как батюшка с матушкой кормили ея и одевали, не щадя живота своего.
Феодосья пыхтела. Юда же внимал Матрене с неподдельным вниманием, то и дело повторяя:
— Да уж и сам вижу!..
В протяжении всех этих бесед и событий сердце Юды так размягчилось, что рукоделие, принесенное Феодосьей, он рассмотрел с необычной душевною ласкою, лишь самую малость выказав свое мужеское мировоззрение.
— Откуда же ты, Феодосья Изваровна, ведаешь, что земная твердь плавает в окиянах?
— Розмышяла об сим многие часы, — радостно призналась Феодосья. — Брат мой Путила, да и другие купцы рассказывают, что, ежели, на Сивер по Двине обозом поедешь, уткнешься на студеное Сиверское, али Белое море. На Казанские, Астраханские земли поедешь, али к крымцам, уткнешься в Евксинское, по иному — Черное море. По Двине товар повезешь, опять в море ткнешься — в Балтийское. И так кругом, куда не глянь, вокруг тверди — окияны соленые.
Упоминание про соль Юде понравилось.
— Значит, твердь земная плавает в неопределенном, сиречь безразмерном, окияне. Вот только в каком сосуде плещется сей окиян? Ведь без сосуда он бы растекся? А куда растекся — тоже вопрос? Вот над чем я сейчас размышляю.
Юда глядел на Феодосью, вылупив белесые зенки и раззявив рот. Наконец он встряхнулся, закрыл хлебало и нахмурился. Оглянувшись на спящих женщин, Юда сжал пясть и осторожно приставил ей к Феодосьиному виску. Поталкивая легонько кулаком, Юда пригрозил:
— Вот тебе за эти розмышления, вот тебе! А как станешь моей женой, выбью я из тебя сии мысли не пястью, а палицей.
Феодосья охнула и сжалась. В груди у нее запекло.
Юда дернул из ея дланей рукоделие.
Феодосья очнулась. Вырвала вышивку и завопила:
— Ах ты, соленая борода! Изыди вон, прыщ соленый! Али ты не видишь, тошно мне от твоих рыбьих зенок! Синие я люблю!
Василиса с Матреной подскочили на сундуках. Парашка свалилась с короба.
— Окромя синих глаз не нужны мне другие!
Золовка Мария вскочила с лавки, ринулась к Феодосье и зажала было ей рот ладонью. Но вдруг охнула и изринула иерихонским воплем:
— Рожа-а-аю!!
Глава пятая
РОДИЛЬНАЯ
— Умираю, баба Матрена!..
Мария голосила уже несколько минут. Но, все призывы Матрены покинуть обеденные покои и споро досягнуть обиталища, в котором есть ложе с постелью, не досягали ушей перепуганной роженицы. Позабыв про Феодосью, едва не нарушившую даннословия сберегати в украде тайный поход на скоморошьи позоры, Мария поковыляла было к дверям, но возле печи взвыла еще голосистее и согнулась серпом. Она вцепилась в опечье, словно бражная баба в угол кабака, и никак не желала лишаться этой подпоры.
Василиса и повитуха тянули ея за подруки, дружно хуля.
— Чего же ты деяшь-то, Мария? Ведь, печь разворотишь!
Полоротая Парашка азартно влезла в печной закут и попыталась, было, оттудова повыпихивать роженицу. Но ослабы Парашкины действия не принесли, лишь обрызгала она от усердия всех сплюной да опахнула скаредьем. Дружно обозвав холопку ехидной, пучеглазым нощным враном и сучьей лапой, женщины погнали ея вон, подальше от роженицы.
— Тебя, щурбана кривого, здесь не хватало! — прикрикнула на Парашку Василиса.
Повитуха, чьей задачей было всякую роженную ситуацию обратить к благоприятному исходу и собственной выгоде, решила привлечь печь к рожению — уж коли Мария вцепилась в нее, как рак. Отерев пузом печной бок, Матрена вытянула задвижку и стащила с устья заслонку.
— Василиса, — скомандовала затем, отпыхиваясь, Матрена, — вели отворить все двери, распахнуть все окна да раззявить заволоки. Бадьи пускай челядь во всем доме откроет, горшки, сундуки, кадушки, все, чего открывается. Чует мое сердце, сии женские ворота на крепком заклепе. Парашка, распускай молодой госпоже волосья.
— Матрена, ты мыслишь, чего речешь? — шепотом произнесла Василиса. — Сундуки открыть! Кладези распахнуть! А, сторожить кто будет? Али ты не знаешь про вороватость моей подлой челяди? Али мне самой от сундука к коробу с караулом бегать?
— Матушка, давай, я все излажу, — кинулась к дверям Феодосья. — Уходите, Юда Ларионов!
Юда, о котором все позапамятовали, и который все это время перепуганно жался стене, ринулся в сени.
— Извините, что не провожаю до ворот, — холодно пробормотала Феодосья и помчалась вдоль лавок, скидывая крышки с кадушек.
— Феодосьюшка… Не держи на меня памятозлобия за пясти мои… Бьет муж, значит любит, это тебе каждая баба скажет.
— Не волнуйтесь, Юда Ларионов, даннословие свое мой батюшка сдержит, на брак меня посягнет. А любо ли мне битье… Признаюсь, есть такой человек, от которого мне всякое внимание, хоть и битье до соленой крови, дорого…
Юда просиял.
— Человек сей — аз?
— Тот, кто охапит меня нежно и не только тело, но и душу мою будет дрочить с ласками.
— Так это ж аз и есть!..
Но Феодосья уже мчалась из сеней вон, распахивая по пути все двери и подпихивая под укос то валенок, то рогожу.
Юда, умасленный, постоял возле кадушек с редькой. Поразмышлял еще раз — о ком рекши Феодосия, кого имела в виду? И пришел к выводу, что об нем, Юде, была речь. Его, Юдиного, нежного дроченья жаждет и воздыхает Феодосья. Из мечтательности его вывела сгорбленная бабка, черная, как корье.
— Один в келье, а кто набздел? — пробормотала бабка.