Цветочный крест. Роман-катавасия
Шрифт:
— Разродилась, ведь, жена-то! — ликующим басом рекши Матрена. — Наследника тебе произвела!
— Любимушку! — пританцовывая, звонко сообщила Феодосия.
— Поздравляем с сыном! Сделали нас с отцом бабкой да дедом! — дробила Василиса.
— Ну, здравствуй, Марьюшка, — промолвил Путила, засияв. — Сына, значит, мне родила?
Мария еще чуток поприманала, но самую малость, поскольку супруг ведь не успел снять шапки и перекреститься на красный угол и в любой момент должен был сделать сие, само собой, оставив жену. Поэтому Мария встала, уцепившись за холодный рукава мужниного, крытого сукном тулупа, и больше уж его не отпускала. Держа прилепившуюся жену левой
Вереницей побежала челядь, сбивая лаптями половики, метая на стол дополнительную меру пищного, посуды, добавляя праздничных питий и угощений. Приняли холопки у Путилушки шапку и шубу — все новехонькое, не то, в чем уехал он обозом в Москву. И стали идолами, держа на вытянутых дланях одежу да взирая выпученными зенками на молодого хозяина. Василиса огрела дур рушником, наготовленным утереться Путиле. Стянули с Путилушки сапоги — не те, в каких топтали мостовые тотьмичи: из коровьей шкуры со вложенной в задник берестой. Нет, сапоги были московскими, червлеными, с голенищем, кокошником поднимающимся к колену, с копытцем под пятой. «Ох, ты мне! — занедужила Мария. — Это — перед каким ж блудями столичными Путилушка в эдаких сапожках хаживал? А я-то сижу в онучах, дура дурой!» И, дабы возвыситься и внове обратить на себя внимание мужа, Мария срочно переменила сценарий и гаркнула несть чадце, Любима Путиловича. Порывалась любящая жена и сапоги самолично стягивать, и онучи с ноженек Путилушки разматывать, и рушник подавать, дабы каждый раз елейными словесами Матрены: «да что ты, Мария, али без тебя не управимся? Тебе скакать нельзя, бо, ты рожение днями свершила» — напомнить о плодородии своем.
— Чего мне сидеть, баба Матрена? — не двигаясь с места, громко вещала Мария и ногой все глубже запихивала под лавку деревянного коня на колесиках и лыкового медведя — игрушки Зотейки. — Я хоть завтра еще одного сына Путиле рожу! Мне это запросто!
Наконец, принесли Любимушку. Задержка заключалась в том, что доилица срочно переменяла на чадце рубашонку на вышитую да перевивала в чистое пеленание. Впрочем, Матрена живо выхватила Любима из рук доилицы и развернула пеленки, дабы продемонстрировать мужеские уды чадца.
— За такого богатыря жену земчугом да агамантами осыпать надо! — басила повитуха в расчете и на свою долю. За одним воздавала Матрена должное и будущему дарителю земчугов. — Вот какого сына ты, Путила Изварович, изладил! Как золотой елдой деланный! Чую, строгоновскому роду не быть переводу!
Когда в десятый раз Мария смиренно отперлась от агамантов и призвала отметить, что чадце — вылитый Путила, дитя понесли прочь.
Но перед тем Любим ударил прозрачной сцой в потолок, что было констатировано Матреной как несомненный признак будущего любозлостия.
— Уж, обижайся на меня, Путилушка, не обижайся, — кланяясь, заливалась Матрена, — а только аз правду скажу, не побоюся, аз и Марии рекши: бысть Любиму изрядным баболюбом!
Известие о будущей мужеской мощи чада Путилой было принято благосклонно.
— Ети, сынок, всех девок, что батька твой не доетил, — с хохотом приказал он.
— Уж заломает мой Любимушка берез да калиновых кустов! — визгливо смеялась Мария.
Как только сына унесли, Путила Изварович, хоть и устал с дороги, и, не евши ищо бысть, крикнул внести мешок и короб из сеней.
«Дары да подарки!» — смекнула Мария и заерзала в томлении по лавке.
— Гостинцы! — козой запрыгала Феодосия, которую прибытие брата отвлекло от давешних страданий.
Сперва гостинцы вручены были матушке, Василисе: иконка, писанная аж в Афоне и уложенная в деревянное влагалище с толстой склянкой, похожей на рыбий пузырь, наполненной святой водой из реки Иордан; шерстяной платок и теплая понева из клетчатой ткани, непривычно, не по-тотемски, вышитая кубовой и свекольной нитью; иголки. За иголки Василиса подала сыну плату — чарку меду, бо иглы дарить вещь опасная. Марии достались нарядный шушун из византийской ткани на лямках, ушитых толстым стеклянным бисером, домашние сапожки вишневой кожи, височные кольца с зернью и филигранью, такой же работы ожерелье и застегивающиеся створчатые браслеты-наручи на рукава. Но сперва Путила подал жене резное веретено из рыбьего зуба с янтарным шариком на грузе да серебряные иголки в чехольчике, чем насупил Марию. «А то мало аз за прялкой да кроснами сижу! Косу б еще да серп жене любимой дарствовал», — сердито подумала Мария. Но тут-то и пришел черед шушуна!.. А до чего же забавный подарок вручил Путила сестрице Федосьюшке! Шелковый пояс, ушитый завитыми спиралью серебряными нитями с подвесками на цепочках: крошечными, как для мышиной норки, ковшичком, гребенкой, ключиком, прялочкой, веретенцем, бубенчиком, уточкой-солонкой и другими вещицами.
— Девка уж, почитай, просватана, а ты ей все игрушки на куны меняешь, — ревниво изрекши в бок мужу Мария. — Поберег бы куны-то, чай у тебя сын теперь!
— Олей! Олей! — прыгала Феодосья, то прикладывая пояс к стегнам, то разглядывая малюсенькие причиндалы. — Ну и утварь мала! Как же ея выковали? Али серебряным же молоточком на золотой наковаленке? А гребешок как истинный! Таким гребешком только мышат и причесывать! Али ресно да брови приглаживать?
Свиток шелку, багряного, с золотистыми перьями, и оплечье, расшитое кораллами и бирюзой, и те Феодосью оставили более равнодушной, чем серебряные фитюльки.
— А тебе, батя… — Путила порылся в коробе. — Где же? Либо еще короб в сенях остался? Сейчас принесу.
— Али челяди нет, чтоб короба таскать? — возмутилась Мария.
— Сам хочу! Там у меня отцу вещьные гостинцы припасены.
Путила поднялся и пошел к дверям.
— Сынок, — тревожно вопросила Василиса. — Али ты ногу повредил? Вроде косит тебя на левое стегно?
— Безделица! Это аз кистенем маленько помахал.
— Да когда же, Господи? Али в Москве?
— Нет, уж на пути домой, — пояснил Путила уже из сеней. — Вот короб-то, стоит-дожидается, никуда не убег.
— Надо, Путилушка, коли рана есть, скоро ея изврачевати, — встряла Матрена.
— Мелочь! — отмахнулся Путила. — Ну, задел один зуб рыбий по стегну, аз уж и забыл. А он-то надолго запомнит! Аз ему синие-то зенки кровью залил. Черт с ним! Он уж одной ногой в земле. Батя, погляди, какой нож!
— Ну-у, мужики за ратное взялись, — протянула Мария. Разродившись сыном, она заметно осмелела в речах. — Теперь до утра про булаты баять будут.
— О-о, скрамосакс так скрамосакс, — оценил Извара Иванович большой боевой нож явно иноземной работы. — Таким искрамосает на начинку в пирог!
Глава семейства нарочно назвал нож, преподнесенный сыном, старинным словесом, только и оставшимся от некогда грозного оружия, что подвешивали к чреслам, как выразился бы отец Логгин, оризонтально к земле.
После ножа извлечена была невероятная булава: шишка ея, или, другими словесами, набалдашник в углублениях между ребер имел серебряные гвоздочки.