Цветочный крест. Роман-катавасия
Шрифт:
— Ты чего себя в руках-то не держишь? Али хочешь, чтоб батюшка с Путилой прознали про твою затею на скоморошьи глумы взирать? Хочешь, чтоб догнали оне с людьми скомороший обоз и зарубили всех до одного?
— Мариюшка, да ведь Путила сказал, что убил он скомороха синеглазого! — вцепилась в рукав сродственницы Феодосья.
— Ты слушай более! Мужик насчет баб ети и бийц бить завсегда соврет! Я так полагаю, что облевали оне друг друга матерно вослед и разошлись. Почто скоморохам с тотемским обозом связываться? Чтоб наши мужики медведей ихних наетили?
Мария сыпала матерными лаями, бо была вящее зла на Феодосью.
— А глаза синие?!
— Глаза-а синие! — передразнила Мария. — Подпупи-и-е рыжее! А у кого глаза не синие? Покажи такого! Давай-ка, приободрись, а то сейчас ты на образ, как неподоенная! А ежели спросит Путилушка, чего затуманилась, отвечай, что томишься, бо сватают тебя за Юду, а ты боишься мужатицей делаться. Лги чего-нибудь-то, али учить тебя надо?
— Уластила Любима, сразу и присонмился, — медовым голосом пояснила Мария, когда обе оне вернулись в обеденные хоромы.
Золовка посадила Феодосью возле себя и принялась наливать ей меду.
Феодосья колебалась в мыслях, как на мосточках. То виделось ей с горестию, что Истома лежит на снегу в луже крови, неживой, али того хуже, стонет и зовет ее, Феодосью. То Истома лежал так же окровавленный, но в обозе, и глава его хмельная лежала на коленях у голопупой плясавицы. «Ах, блудища!» — шевелила Феодосья губами и с ревностию сжимала дланями шерстяную поневу. Но, наконец, Мариины медовые чарки подействовали в нужном направлении, и Феодосья с облегчением измыслила, что скоморох ея жив-здоров, чего и вам желает. А окровавил брат Путила рыжего кукловода, да и то самую малость. Она судорожно вздохнула, расправила поневу на коленях и подняла главу, бормоча: «А чего же смеются все? Али глумы веселые?»
— Скоро царю батюшке и мышей не допроситься будет с такими-то разбойниками Васильчиковыми? — драматически вопросила Василиса.
Упоминание мышей весьма приободрило Матрену. Она внезапу вспомнила про летучих мышей и наконец-то смогла завладеть всеобщим вниманием.
— А како, Путилушка, не налетали на Москву летучие мыши?
— Какие такие летучие мышы, баба Матрена?
— А вот эдакие, — одернув полавочник под гузном, затеялсь баять повитуха. — Налетают те мыши черной стаей прямо с небес и пьют из людей, каким случилось оказаться в полночь на улице, кровушку. Да пищат, да хвостами вьют! Спаси Господи!
— Это ты Матрена, баснь баешь, — заметил Извара. — А елда в тех краях в стаи не сбивается? Девок не похотствует?
— Зря ты, Извара Иванович, меня, благонравную вдовицу, обижаешь. Мыши те день отсиживаются в пещерах, а како ночь падет, летят кровь пить.
— Да как же оне летят? — окончательно встрепенулась от своих мыслей Феодосья. — Ведь у них крыльев нет? Али мышь подкинешь, так она на землю не свалится?
— А как грешный дух блудодея Орефки над Тотьмой летал? — привела контраргумент Матрена.
Сей пример уел всех присутствующих. Все на время затихли, тыча вилками в миски да бренькая ложками в горшках.
— А како, Путилушка, девки в Москве одеваются? — неожиданно вопросила Феодосья.
— Тьфу! — с нарочитым омерзением ответствовал брат. — Что наводят московские бабы образа! Ну, чистые рожи! Как у нас на масленицу чучело малюют, так оне по улицам лызгают. Набелены, набагрянены, начернены! Сами, без мужей, на торжища таскаются, торгуют себе всякую женскую дребедень.
Мария, в протяжении всего хуления московских жен сидела с постным видом, скрывая удовлетворение, но при упоминании неведомых товаров не удержалась.
— И какую пакость блудищи московские выторговывают, мужей не спросясь? — загоревшись зенками, вопросила Мария.
— Есть на Красной площади целый ряд лавок, где торгуют ароматные притирки из востока.
— Да что же это за притирки? — подивились Василиса с Матреной. — Али елейные, от родимчика?
— Склянка замкнута затычкой, а в ней масло. Вроде деревянного елея. Но воняет розой, либо жасмином, либо лавандией какой. Черемухой тоже. Цветами, в общем!
— Да почто же это? — выпучила глаза Мария.
Путила ухмыльнулся.
— Притирать бабам в заушинах да… — он мотнул головой, вспоминая что-то, — …да, прости Господи, в лядвиях.
— В лядвиях?! — дружно выдохнули жены. — Цветами московскими?
— Гос-с-поди, срам какой! — охнула Матрена. И припечатала. — Озорство сие, а то дак и блуд! От манды должно пахнуть мандой, а не красной Москвой!
— Да почто же у меня, добронравной жены, от межножия всяким клевером должно зловонить? — вопросила Мария, не упуская случая упомянуть о своем благонравии. — Али у меня там сеновал? Да у меня, окромя Путилушкиной елды, никакой соломинки в манде не было!
— Чего ты ко мне пристала? — отмахивался Путила. — Говорят, иным мужикам нравится эдакий розовый букет.
— Когда крапивой из-под подола несет? — бушевала Мария. — Али грибами сыроежками?
— Тьфу! — дружно порешили жены. — Сие воня злая.
— От лукавого! — подвела итог дискуссии Матрена.
— А что, сын, бают в Москве об положении промыслов? — вопросил Извара Иванович. — Каково с податями? Не ослабят?
— А так ослабят, что не вздохнешь, — крушился Путила. — Ослаба нам, промысленникам, только на том свете будет. Знаешь, чего в Москве-то творится?
Путила кинул скорый взгляд на жен, как бы удостоверяясь, что уста оне будут деражть на заклепе, и грозным, но тихим голосом рекши:
— Чего думные бояре царю нашему, незлобивому и простодушному, Алексею Михайловичу насоветовали?.. Сговариваются с богатым московским боярином, и он подает государю челобитную жалобу, де мол, ворвались в его дом лихие, положим, тотемские люди, и ограбили все подчистую на общий счет в пять тысяч рублей… И список прикладывает, где поименно перечисляет агаманты, перстни, ожерелья, серебряные чары да золотые кресты, да всякое прочее добро.