Цветочный крест. Роман-катавасия
Шрифт:
По сим словесам отец Логгин отпрянул и принялся громко читать молитву.
— Нам по кельям бдеть некогда. Солевары мы! Соль земли выкачиваем у бесов-то из-под носа.
Отец Логгин принялся со страстью отчитывать некий псалом. На самом деле, он просто тянул время, дабы собраться с мыслями и достойно, не роняя сана, осадить мерзкого Юдашку.
— Ты мне тут молитвы-то не шелести, рожу-то не отворачивай, — нападал Юда. — Феодосья была баба, как баба — веселая, красивая, а ты погляди, во что превратилась твоими стараниями — черная, как щепка. В чем душа держится!
— В вере! — высоким голосом выкрикнул отец Логгин. — Верой живет человек, а не…
Он чуть было не выкрикнул: «…а не сапогами червлеными!», но вовремя
— …а не любострастием!
Отец Логгин даже сделал порыв замахнуться на поганого Юдашку крестом, но вовремя пресек свой порыв, опасаясь, что ему не достанет сил повергнуть противника десницами. Бо кулаки у Юды были не в пример весомее батюшкиных.
Юда Ларионов узрел порыв попа и зловеще предупредил:
— Не горячись, а то яйца в жопе испечешь!
— Да я тебя… да я тебе… Авдотья, зови отца Нифонта! — тонко возопил батюшка.
Но напрасно, ибо Авдотьи поблизости не было, и спасения в лице могучего коллеги отца Нифонта не подоспело.
— Господи, прости этого хама, — громко попросил отец Логгин. — А я с хамством бороться не в силах.
— А ты молитвой, отец родной, молитвой, — посоветовал Юдашка. — Мол, разрази его гром на этом самом месте! Покарай Юду!
— Покарает, покарает, — пообщал отец Логгин. — Только не так мы тебя покараем, как ты ожидаешь, не громом небесным. А вымолю я у Бога, чтоб Феодосья целиком отдалась вере, покинув смрадное твое жилище.
Найдя сей ответ, отец Логгин приосанился и смело поглядел в глаза Юды. «И как она его полюбила? Рожа, ровно миска киселя. А зенки рыжие, как толокно», — ревниво отметил батюшка.
— От Тотьмы до Кинешмы мудями докинешь ли? — произнес Юда, который сегодня был необычайно, на редкость, красноречив. — Широко шагаешь, порты бы не порвать.
— Изыди, мерзость, из святых стен, — не нашедшись, что ответить, взмахнул батюшка рукавами. — Авдотья же!
Проскурница, наконец отозвалась, резво подошедши в батюшке.
— Проводи кающегося, — приказал отец Логгин и, развернувшись, торопливо скрылся в служебной каморке.
Юда Ларионов постоял еще немного, перекрестился на алтарь и вышел вон.
Отец Логгин, с пылающим лицом достигнув кельи, нервно налил себе холодного кваса, бо стояла августовская жара, отщипнул хлеба и принялся жевать, измысливая способы мщения. Термин «мщение», конечно, не произносился, а подавался как «наказание Божье».
— Так подавись же, Юдашка поганый! — пробормотал, наконец, отец Логгин. — Бросит Феодосья вовсе мирскую жизнь, став Божьей угодницей. А ты будешь бобылем при живой жене. Вспомянешь тогда отца Логгина! Неповадно будет тебе щеголять передо мной своими сраными сапогами, прости меня, Господи! Сегодня же вызову Феодосью на беседу и посоветую сделать семейную жизнь еще более постной в угоду Богу.
И действительно, сей же вечер отец Логгин строго посоветовал Феодосье совершенно отказаться от смешений с мужем, дабы находящийся во чреве младенец не зрил с младых ногтей похотствующей елды (батюшка выразился «похотствующего педагогена») и не слыхал любострастных стонов.
Феодосья последовала совету и вовсе отлучила Юду от визитов в ея горницу, замкнув изнутри дверь на кочергу. Подергав скобу и выслушав отлуп, Юда пнул притвор, сощурил рыжие глаза, двоекратно облевал имя отца Логгина срамной хулой на букву «е» и пошел к холопке. «Ладно, пусть до родов живет отшельницей, — подумал он. — Это Феодосья, видно, от тяжести умовредилась, за чадо боится. Авось родит, так бросит дурить».
А родила Феодосья в начале августа. Бабы, дружно жавшие жнивье, внезапно увидали, что небо прохладно посвежело, словно плеснули на него ушат колодезной воды, а солнце, только что бывшее потным и жарким, как пляски под гусли, излило свежий свет.
— Ишь, ты! — удивленно промолвили бабы. И перекрестились.
Их вера была проста.
— Господи, помоги, — тихо сказала Феодосья. И перекрестилась тоже.
Ей
Она стала на колени перед киотом, поклонилась лику Матери Божьей, начала читать молитву и, не прерывая ее, разродилась — только баба Матрена подхватить чадце успела.
— Парень, — гаркнула повитуха.
Но Феодосья продолжала молиться, и лишь слезы, скатившиеся по щекам, выдали ее чувства.
Глава семнадцатая
ИСПЫТАТЕЛЬНАЯ
— Любишь ли? — грудным голосом спросил отец Логгин.
— Люблю! — со страстью ответила Феодосья.
Криком чайки билось в груди сердце её.
— А колико сильна любовь твоя?
Отец Логгин с наслаждением вопросил Феодосью. Так охваченный сладострастьем муж с умелой настойчивостью шарит в одеждах девицы, возбуждая ее телесный жар до того, что она не только не противится, но и сама жаждет обнажить потаенное, не в силах снести любовных мук. Отец Логгин действовал так же, с той лишь разницей, что демон похоти его был душевный и обращен был на срывание покровов с души Феодосьи. Ах, как алкалось ему добраться до самых лядвий духовных, ввергнуть уд и истицать любострастием, глядя, как содрогается чрево наивной души от сладких мук любви к Богу! В своей жажде сподвигнуть паствуемую жену на самые немыслимые жертвы любви к Господу, отец Логгин действовал растленно. Его вера была корыстной. Стать наместником Бога на самом высоком православном троне, — вот о чем грезилось амбициозному батюшке. Вот от чего блуждала на его тонких губах улыбка, когда сиживал он в служебной келье, задумчиво отщипывая крохи от ржаного ломтя и не чувствуя вкуса пищи. Хлеб насущный, состоящий из репы и холодной каши, вполне удовлетворял отца Логгина. Вернее, он даже не замечал, что вкушал — квас ли с луком или редьку? И тем более, упаси вас Боже, заподозрить отца Логгина в зависти к вещному богатству Юды Ларионова! Ни-ни! Жене своей, матушке Олегии, отец Логгин непременно давал отлуп в вопросе новой шубы али шапки. «Молчи, несчастная! — восклицал отец Логгин и даже слегка замахивался дланью. — Самый великий человек был самым бедным! Что, как Он стал бы помышлять об тулупах и кафтанах? А?!» То — правда, что вершин духовенства отец Логгин жаждал не ради того, чтоб сменить ржаной кусок на пшеничный, а из желания стать авторитетом, иерархом, или, как шептал он сам, лидерусом. Вот отчего брала его обида при взирании чужих червленых сапог: како можешь ты в парче красоваться, коли Бога не чтишь? Отобрать у глупого самоуверенного мужа жену его, дабы сменила она ложе греха на ниву веры, разве сие мщение? Злобны наветы того, кто углядел бы в намерениях отца Логгина хоть толику мстительности. Нет, только желание преподнести Богу ценный дар двигало отцом Логгином! Но, отчего тогда все более мучительными становились поучения его? Иной палач не так тверд в правеже вора, как тверд и изощренен был отец Логгин в наставлении Феодосии. И тем сильнее были удары его вопросов и поучений, чем греховнее казались ему свои собственные мысли о Феодосии, посетившие его год назад, на исповеди при первой встрече. Не признаваясь себе в том, отец Логгин повергал Феодосью в мучительную веру за его же собственную случайную слабость. Так застигнутый врасплох любодей наслаждается расплатой, постигшей очевидца его греха. Обнажить, разоблачить душу Феодосьи так, чтоб не было уж у нее пути назад…
— Како люблю я Бога? — трепетным голосом повторила Феоосья.
И отвела от лица ручонку сына Агеюшки, сидевшего у нее на руках.
Отец Логгин поглядел на чадце, удивленно таращившее огромные синие глаза на огоньки свечей. Агейке минуло уж десять месяцев. И чадо было на диво прелепо! Крепкий, как репка, веселый, не плаксивый, Агейка уж резво ползал, переступал вдоль лавок и лепетал «анясь», что означало — «отче наш». Шапку Агейка, как и полагается прихожанину мужеского полу, держал в руках, правда, то и дело таща ее в рот, или укладывая матери на грудь.