Цветочный крест. Роман-катавасия
Шрифт:
Феодосья огляделась, вдруг замерла, узрев на полке нож, схватила его и, уронив табурет, пала на колени перед киотом. Пробормотав молитву, словеса которой Матрена не разобрала, Феодосья дико вскричала: «Да святится имя твое!», приподняла платье и, не примеряясь, не дрожа рукой, сверху вниз вонзила нож в естество.
Кровь сперва засочилась, а потом хлынула, как крик журавля.
В первый миг Феодосья ничего не почувствовала и с горечью решила, что не принял Господь жертвы её. Но через мгновенье сокрушительная боль, от которой помрачнело в глазах, пронзила все ее тело. Казалось, между ног льет ей дьвол кипяток. Закричать бы ей ради облегчения муки! Но убоялась Феодосья напугать Агеюшку, напугалась, что плачем своим напомнит он о своем, грешном безбрачном присутствии на земле, и сжала зубы, повалившись на пол.
Странницы-богомолицы, случившиеся у ворот, помогли Матрене уложить страдалицу на лавку. Повитуха рысью сбегала в лес и изладила на коровьем масле целебной мази, приложив тряпицу между ног сродственницы. Но всего этого Феодосья не знала. Ибо лежала в бреду целую седьмицу. За это время Матрена только что белорыбицам в Сухоне да медведям в лесу не сообщила, закатывая глаза о подвиге Феодосьи:
— Вырвала похотник дьявольский с молитвою! Дабы не искушал Сатана на любострастие даже во сне! Вот сколь сильна любовь ласточки моей к Господу нашему!
Последние слова неизменно сопровождались утиранием повитухиных слез.
Известие о деянии Феодосии произвело на тотьмичей столь сильное впечатление, что многие жены, даже самые хотейки, на время уняли блуд. А две продажные блудницы вовсе бросили свое ремесло и ушли в Спасо-Суморин монастырь.
Гордый отец Логгин посвятил событию целую проповедь. Но, вознося должное деянию Феодосьи, батюшка отчасти ревновал, что сей подвиг совершен не им, не он — отец Логгин — мученик, и усмирял благоговейный восторг паствы многочисленными примерами богоугодного членовредительства.
— Святой великомученик Савостьян Пучеглазый, обитавший на греческой горе Метеоре, жаждал бдить в молитвах не только дни, но и ночи, и вырвал себе веки. Святая угодница Феодора отрезала себе груди, дабы не выкармливать млеком чадо, зачатое дьявольскими кознями.
Рассказы оказали изрядное впечатление.
— Ишь, ты, — охали тотьмичи и крестились.
— Эко диво — груди вырвала, — обиженная за Феодосью, ревниво молвила на паперти Матрена. — Слыхивала аз про деву, что по своей воле отрезала себе косы! Сделалсь ради Бога плешивой.
— Ну, это ты, Матрена, кривду лжешь, — не верили бабы.
Через неделю Феодосия очнулась. Она лежала еще с закрытыми глазами, но уже почувствовала вдруг запах августовского утра, сена и яблок и услыхала лепет Агеюшки и тихий стеклянный звон его любимой игрушки — хрустальной скляницы с вложенным внутрь высушенным мандарином, утыканным крошечными гвоздиками.
От нежных звуков, умиротворяющих запахов, от того, что исчезла боль в лядвиях, Феодосия ощутила блаженство. Она лежала, не размеживая зениц, наслаждаясь новой жизнью, каковую Господь подарил ей, несомненно, приняв ее жертву, и прелепые видения проплывали в голове ее. И даже не открывая глаз, видала она единственное окно избушки, открытое во двор, к задним воротам, и сами распахнутые ворота, за которыми проходила широкая дорога, уходившая в солнечную сосновую рощу, и играющего на лавке возле окна Агеюшку, и тотьмичей, с оживленными беседами шедших с огородов, спускавшихся к Сухоне, и пажити. И пышные золотистые облака плыли у Феодосьи перед глазами, и смиренные полевые цветы доносили свои вони.
Долго лежала так Феодосия, безотчетно внимая благодати Господней, мягкими волнами набегавшей на нее. Наконец она открыла глаза. Повела главой к окну. Ветер качал лубяную корзинку, в которой лежала чудная скляница с мандарином и издавала редкий звон. Лавка подле окна была пуста. Пуста была и избушка.
— Агеюшка! — задыхаясь, закричала Феодосья.
Ветер налетел сквозняком, опрокинул плетенку, скляница выпала на пол и прокатилась дугой, замерев под иконами.
Глава восемнадцатая
ЮРОДИВАЯ
— Феодосьюшка, люльку-то оставь, куда ты с люлькой пойдешь таскаться? — Матрена вцепилась в край выдолбленной из липы резной колыбельки, в которой сонмился когда-то Агеюшка, пытаясь вытянуть ея из рук Феодосьи.
— Куда же я положу маленького Христа, когда разрешусь от бремени? В чем буду его колыбать?
— Феодосьюшка-а, — зашмыгала носом Матрена. — Ты уж разродилась. Али забыла?
Феодосья недоуменно поднесла руку к животу, бросила взгляд в набитую соломой люльку, привязанную к плечу толстой веревкой, потом растерянно коснулась перстом нижней губы…
— А где же он, баба Матрена? Где чадце Иисус? Пусть его принесут. Надо его покормить.
— Батюшки святы! — перекрестилась повитуха. — Час от часу не легче! Феодосья, доченька, Иисуса Мария родила. А ты разродилась Агеем.
— Я знаю, баба Матрена, — с тихой росной улыбкой промолвила Феодосья. — Агеюшку Господь вознес на небеса. Аз лежала вот здесь, на лавке. Окно было открыто. И вдруг расстилаются чудные вони… Медовый ветер влетает в избу. И раздается благостный звон, будто серебряные гвоздики стучат по хрустальной склянице. И на душе у меня такое разлилось благолепие… «Что сие значит?» — подумала аз. Повернула главу к окну. И вижу ангеловзрачную картину: вплывает золотое с розовым опушьем облако, подхватывает моего Агеюшку и выносит на волю. Я подбежала к окну, гляжу, а Агеюшка уж на облаке. И так оттуда мне смеется, так лепечет, рученьками сучит… Аз кричу радостно: «Господи, зачем ты забрал моего Агеюшку? Али он богоизбран?» А Господь мне отвечает с небес, лия золотым светом, золотым, как сноп пшеничный: «Нужны мне здесь, на небесах, прелепые ангелы. Такие, как твой Агеюшка»,
Феодосья замолчала. Матрена утробно вздохнула, издала звук, каковой происходит при протыкании кадки с квашеной капустой деревянным пестом, и опять перекрестилась.
— И когда же Он тебе сказал про младенца Иисуса? — вопросила повитуха. — Ведь не говорил!
Феодосья болезненно дрогнула бровями. Нашла изнутри языком ложбинку между передними зубами. Сглотнула сплину. Из глаз ея засочились слезы.
— Не говорил…
— Вот видишь. Оставь же люльку. Не таскай на себе, — ласково попросила Матрена. — Аз за ней пригляжу. Солому новую постелю.
И повитуха осторожно потянула веревку с плеча Феодосьи.
Феодосья вздрогнула и вцепилась в свою ношу.
— Аз ношу ея, чтоб было мне тяжелей. Христос нес крест на плечах своих. Что же я, не стоящая волоска Его, буду ходить налегке?
Она помолчала и сказала жалобно:
— И вдруг я встречу на дороге Агуюшку, куда же я уложу его?
— Как можешь ты повстречать Агеюшку, Феодосья? — теряя терпение, зашумела Матрена. — Его волки задрали! Душа его уж на небесах! Там его колыбелька, золотая, а то и хрустальная! Брось ты эту колоду липовую, гляди, она уж серая вся от дождя! Солома в ней сгнила!