Цветочный крест. Роман-катавасия
Шрифт:
— Да, кто ж вы, звери подземные?! — не выдержав напряжения в сердечной жиле, неожиданно для себя отчаянно воскликнула Феодосья, вскочив с лежбища.
Вскакивая, она растопорщила зеницы, готовая увидеть самые ужасные дьявольские личины, какими пугали тотьмичи себя и друг друга с самого детства. Уж, какими баснями потчевали тотемских чад мамки-няньки, проходящие богомолицы да гастролирующие за постой и миску каши баяльницы. И черные когти в тех баснях — рассказываемых, как правило, под ночь, — были. И синие губы, и зеленые волосья. И шерсть на загривке, и противные козлячьи копытца, и хвост, загнутый посвинячьему к гузну. Впрочем, повитуха Матрена стояла на том, что хвост у черта вовсе не закручен хрящем, как у свиньи, а, наоборот, волочится, как у тощего быка, и завершается щетинистой кисточкой, каковой он — черт, и щекочет в межножье иной грешницы. Впрочем, в случае любого хвоста, рожа выходила отвратительная в своей лукавой мерзости. Так вот, отчаянная Феодосья готовилась узреть рыло и рога. Но, когда перестали мельтешить перед глазами алые и желтые круги и стрелы, она увидела в свете огня два круглых широких лица, даже впотьмах, явственно конопатых, с курносыми носами и маленькими зенками, подпертыми пухлыми щеками. Вовсе это были молодые бабы. Правда — Феодосья сие разглядела в тот краткий миг, пока бабы с визгом не кинулись куда-то прочь, — были оне явно не тотемские, другой какой-то наружности, и одеты были не так, и учесаны странно. Но все ж таки это были не черти!
«Возможно, сторожат в адовом предбаннике новопреставившихся другие грешники? — предположила Феодосья. — Возможно, пробыв в подземелье сотню лет, жены так изменяются, что не похожи на тотемских?»
Эта мысль была весьма краткой, поскольку в следующий миг Феодосья вздрогнула от воплей ринувшихся прочь незнакомок.
Оне исчезли в темноте, словно сквозь стену растворились. И звук их крика заглох, будто баб засыпало землей.
Надобно заметить, что Феодосья была уверена (и это было ее собственное открытие), что каждый грешник проваливается в ад под тем местом, где помер, а, праведник, соответственно, оказывается на небесах аккурат сверху над своим местом проживания. Иначе, как бы мог Агеюшка взирать на нее, Феодосью, сверху, коли оказался бы где-нибудь над Африкией? Поэтому, когда бабы скрылись в темноте, Феодосья успела поразмыслить с миг, что за тотьмички пред ней были? Возможно, двести, а то и пятьсот лет назад, все тотемские жены были с широкими и пухлыми рябыми лицами да с узкими очами? Подумав об сем, Феодосья оглядела подземную пещеру. Правду сказать, на подземные чертоги она вовсе не походила. Скорее на ледник или погреб, если б только кому-либо вздумалось развести в леднике очаг с огнем. Низкий земляной потолок, с которого даже свисали корни растений! «Каковы же должны быть длиной корни дерева, чтоб достигать ада?» — подумала Феодосья. От последних событий она забыла, что является юродивой и не должна мыслить об суетных глупостях: — «Али длиннее соляной скважины?» Посмотрев в другую сторону, Феодосья заметила уходящий во мрак проход, вырытый в стене. Озрив вид позади себя, обнаружила всего лишь глиняную лежанку возле земляной стены. И ничего более! Казалось, повесь в угол образа да проруби оконце, и станет это не ад, а вросшая в землю избушка бобыля Паньки, которым пугали тотемских детей, что притулилась на опушке леса, за полями. Феодосью даже охватили сомнения в своей кончине. Внезапно раздался глухой топот, шум, который быстро ворвался в проход, уходящий в земляную стену, и, наконец, вплеснулся в обиталище. В проходе толпились, подталкивая друг друга, человек с пять-шесть мужеского и женского полу и баяли по-чужому. Феодосья, не зная, что предпринять, нашла самое верное решение — принялась осенять группу крестным знаменем и громко, хотя и сдавленным от ужаса голосом, отчитывать молитву. Странный народ замолк и некоторое время в безмолвии взирал на Феодосью. Наконец, когда она в третий раз завопила «Отче наш», от семейства отделился крепкий низкорослый муж, стоявший впереди, подошел на два шага ближе к Феодосии, вгляделся в нее, потом вернулся назад и сказал что-то маленькой бабе. Та взяла с невидимой полки что-то вроде кружки, зачерпнула из котла, который оказался на камне рядом с очагом и, подошедши к Феодосье, подергала ее за рукав, а затем протянула кружку.
«Надобно испить мне горькую чашу до дна», — догадалась Феодосья.
Взяла кружку и решительно отпила горячего пития. К ее удивлению, это оказалась вареная сухая малина. Выхлебав ее в три огромных глотка, Феодосья сжала кружку и крикнула:
— Жгите меня огнем, лейте расплавленным железом, но не отступлюсь от веры в Него! Прочь, дьяволы!
Маленькая баба, что поднесла кружку, вздрогнула и сказала что-то соплеменникам. Из земляного прохода появился старик и, коверкая словеса, сказал:
— Живая. Чудь спасла.
Феодосья сперва, было, решила, что старик имеет в виду «едва спаслась».
Но он продолжил свою корявую речь кратким замечанием:
— Чудь — добрые.
И у Феодосьюшки вдруг подкосились ноги. Это сердце ее вперед разума поняло, что не в ад она низверглася, а в подземную деревню чуди шахтной.
Глава двадцать первая
ПОДЗЕМНАЯ
О чуди шахтной, или чуди подземной, в Тотьме и окрестностях баяли с таким же восторженным ужасом, опаской лишний раз помянуть, нелюбовью и крепкой верой в ее безусловное существование, как и о любой другой — не к ночи будь сказана, лесной, речной али болотной нечисти. Проигнорировать да посмеяться, мол, Матренины басни, существование как леших таежных, так и чуди подземной, было совершенно невозможно, ибо давали оне о себе знать беспрестанно и дела творили лихие. Неоднократные официальные разъяснения книжных особ духовного звания — из Спасо-Суморина монастыря, что чудь шахтная суть не русалки и банники, то есть несуществующие образы суеверия, а остатки воспоминаний о некогда огромнейших племенах, от коих остались даже на Руси такие термины, как Чудское озеро и чудо-юдо-рыба-кит, тотемских граждан совершенно не убеждали. Феодосья, удивленная подобной этимологией словесов, однажды даже вопросила отца Логгина, не от чуди ли шахтной пошли тогда и глаголы «чудить», «чудо» и «чудесный». Отец Логгин принял совершенно несчастный вид и устало разъяснил, что вопрос зело глупый и темный, поскольку каждому ясно, что божественное слово «чудный» никак не могло произродиться от какой-то чуди, ибо оне были идолопоклонниками. И одинаковость звучания — лишь совпадение, коих в языках бывает немало, примером тому коса глупой девки и коса сиречь инструмент для срезания трав.
— Какие ж оне «остатки воспоминаний», — перешептывались тотьмичи, — коли прошлую осень эта самая чудь унесла трех кабанов, попавших в капканы, расставленные Иваном Васильевым, который, не послушав знающих людей, поперся за добычей в Лешаков бор, каковой добрые люди обходят седьмой дорогой. То, что кабаны стали добычей именно чуди, Иван Васильев с ужасом понял, как только дошел до заветной охотничьей тропы, ибо только эта подземная нечисть оставляет в качестве жертвенного подношения хозяину леса сердце и голову лося ли, кабана ли, оленя либо медведя. Иван бежал до берега Сухоны и греб на лодке, не оборачиваясь, ибо до самой Тотьмы слыхал за спиной топот и зловонное дыхание нескольких чудей. Да и то сказать, черт его понес в Лешаков лес, место чрезвычайно поганое. Другого такого жуткого места не сыскать, пожалуй, и до самой Африкии!
Лешаков бор по странному, не объяснимому наукой обстоятельству, никогда не был ярко освещен солнцем и пребывал всегда, словно, в полутени, которая могла бы падать от горы, ежели бы таковая имелась поблизости. Но гор, окромя холмов, в окрестностях Тотьмы не бывало никогда. (Даже отец Логгин видывал горы только на иллюстрациях, что, впрочем, не мешало ему в честолюбивых мечтах зрить себя однажды когда-либо на горе Синай, с ознакомительной поездкой). Так вот… Как достоверно было известно тотьмичам, в центре Лешакова бора имелся на возвышении скальный утес. Те несчастные заезжие гости, кто, заплутав, сумел-таки вырваться из бора живыми, долго потом пребывали в состоянии аффекта, плохо соображали, беспрестанно крестились, много пили хмельного и лишь через седьмицу, а то и две осмеливались рассказать, что случилось им увидать возле утеса. Окровавленные шкуры зверей, чем-то, видно, набитые, так что оне стояли, словно живые, и пялили кровавые зенки на всякого подходящего человека. Черепа с космами волос, кости, деревянные и каменные идолы. И, несомненно, только Божьим промыслом несчастный гость не был растерзан и съеден заживо кровожадными чудями!
Вот в чьи кровавые лапы попала Феодосья! Вот перед кем стояла она с крестом в руках, и только он — крест — спас ея от перспективы быть растерзанной и съеденной. Единственно, что несколько смутило ея познания в вопросе нечисти лесной, так то, что не были рожи столпившихся в землянке чудей зелеными, как у водяного, поросшими мхом, как у лешеньки или с иными какими признаками обязательно должными наличествовать у жителей омутов, подпней и болот. Мелькнула было у Феодосии мысль, что сие — семейство сопливых луговиков, поскольку маленький чудь, державшийся за подол матери, громко шмыгнул носом. Но, истинный соплевик сопли свои нарочно тянет по земле и всякому овощу, но никогда не подтирает их рукавом. Феодосье сделалось страшно. Затрусились жилушки под коленями, задолбила кровь в сердце и головные скрании. Из груди вырвался сдавленный бесформенный вопль. Чуди вздрогнули, перелаялись коротко и тихо по своему, посля чего один из них кинулся вправо от Феодосьи, прямо к темному своду земляной стены, прыгнул в два прыжка по невидимым ступеням, откинул тяжело свисающую шкуру, и вдруг распахнул дверцу на белый свет! Как есть белый, хотя и несколько серый!
Распахнув дверцу, чудь с короткой молвой дланью указал Феодосье на волю, дескать, уходи, не бойся, решили мы тебя не есть. Феодосья собрала остатки сил и кинулась прочь, что ей и удалось. Выскочив на порог, Феодосья оказалась в неглубокой снежной яме с обмятыми боками, которая совком уходила вперед и вверх. Вдохнув холодного воздуха, который, впрочем, Феодосью ожог, она кинулась бежать по натоптанной среди елок тропке и пребывала в сем движущемся состоянии, пока не посчитала, что скрылась на безопасное расстояние. Впрочем, и в этот же момент и тропка оборвалась, выведя на полянку возле дороги. Феодосья остановилась, перевела дух и только тут оглянулась назад. Лес был темен и неподвижен. Треск, от которого она, было, вздрогнула и изготовилась бежать в ужасе сызнова, оказался произведен сухой сосновой веткой, которая обломилась от тяжело взлетевшего тетерева. Тетерев несколько поуспокоил Феодосью — птица сия ничем худым себя не зарекомендовала, это вам не филин али черный вран, от которых добра не жди. Ступив на дорогу, Феодосья сразу вспомнила все слышанные о чудских трактах рассказы. Дорогами Тотьму было не удивить — от города отходили три широких тракта, которые были великолепно укатаны зимой. Ибо именно в морозы на Москву сотнями уходили санные обозы, доставлявшие в столицу замороженные туши лося, рыбы, подсоленные шкуры и прочее добро, что в летнее время не могло быть перевезено по причине быстрого гнилого стухания. Нельзя сказать, что окрест Москвы не было своего мяса али рыбы. Но в столице, на счастье, у тотьмичей был свой человек, выходец из одного из соляных посадов, ныне сгоревшего, лоббировавший интересы земляков в самых высоких правительственных кругах. Величали сего благодетеля Амвросий Кузьмин Строганов, или как он предпочитал зваться на столичный манер, Амвросий Кузьмич Строганов. (Надо тут заметить, что нашей Феодосье он был не сродственник, а просто однофамилец). А се… Этот Амвросий Кузьмич некогда пускал на постой на свой столичный двор тотемских знакомцев и родню прямо с обозами. Ибо двор его был на окраине и потому весьма обширно тянулся до оврага, аж на треть версты. Расплачивались земляки кулем соли, пол-тушей мяса и прочей доступной платой. Опосля, стали стучаться в его ворота не только заезжие знакомцы и дальние родственники, но и все тотемцы, на словах передававшие поклон и просьбу приютить. Через каких-то пяток лет Амвросий Кузьмич завел настоящее тотемское подворье на московской земле, и теперь уж всякий тотьмич, знакомый или нет, прямым ходом заворачивал обоз в указанный адрес. Поскольку у многих из гостей не было решительно никаких связей в столице, то Амвросий Кузьмич брался оказать помощь в реализации привезенного товара. И однажды выпала ему такая удача, что обоз лосиных туш проторговал он в продовольственный приказ, в свою очередь, переторговавший мясо в пушечный приказ для снабжения стрельцов. Амвросию Кузьмичу удалось убедить приказного дьяка, что лосиное мясо — самое выгодное и полезное для питания военных, ибо не гниет оно неделями (прилгнул, конечно) и вялится отменно, и жуется по причине жесткости долго, отчего стрельцу кажется, что обед длинный и питательный. И, главное, очень соленая лосятина похожа на говядину, при гораздо более дешевой цене. В общем, пути сбыта лосятины были наторены. А заодно и соли с рыбой. И обозы из Тотьмы и окрестностей шли беспрерывно. Не только товары на них везли. Многие сани были заняты беспокойной молодежью, что, как и во все времена, устремлялась, не слушая родителей, кто в столицу за яркой жизнью, кто в дальние земли за приключениями, кто в плаванья за деньгами, кто в Киев и иные города в духовные академии — за знаниями. Так что не диво, что три дороги от Тотьмы были широки и наезжены. Диво то, что не менее гладкий тракт шел через Лешаков бор, хотя и самый отчаянный ездок туда бы — не свернул. Ведь, ездили по той дороге чертовы свадьбы и похороны. И если какой, впервые попавший в сии места, проезжий не гибнул, пересекая поганое место, то потом с удивлением рассказывал, что дорога та совершенно гладкая, хотя ни одного санного или конного следа на ней нет. Кто ее так укатывал, страшно было даже и помыслить. Отец Логгин на одной из проповедей попытался, было, разъяснить про геологические особенности строения поверхности земли, выходящие каменные жилы, упоминал для важности Аппиеву дорогу, и древних римских нехристей, по ней проезжавших, и метеорологические термины применял, и наледь упоминал, и перепады температур, от которых вполне могла сама собой, сиречь природой и Божьим промыслом образовываться гладкая дорога среди снегов, но мужчины лишь скептически ухмылялись на его вдохновенную лекцию. Нет, в других каких вопросах отец Логгин может и силен, но в Лешаковом бору путь накатывают черти. Вот к этой загадочной дороге и вышла Феодосия.
Она сразу поняла, что сие и есть чертов тракт, о коем слышала с детства. И стала размышлять, ступать ли на сей опасный в духовном смысле путь. Опустила главу вниз, дабы глянуть на ноги, и с удивлением обнаружила, что обута она не в навозные сапоги с натолканным внутрь сеном, а в чуни из лосиной шкуры. И сразу поняла, что нечистая сила нарочно облачила ей ноженьки в мягкие удобные чуни, дабы свернула она с верного праведного пути. Вторая мысль, коя ожгла ее, была о том, что за плечом не висела люлька! Господи, Агеюшка ея, что сонмился сладким сном в люльке, оказался в руках нечистой силы! Феодосья стремительно развернулась и скорым шагом, переходя порой на легкий бег, помчалась назад, к подземному обиталищу. Дорогой успела она подумать, как приняла землянку за ад. И порадовалась, что сие была ошибка, а, значит, есть еще у нее надежда оказаться в небесном царствии. Уже почти смерклось. Тени были лиловыми, а ели под шапками снега черными. И когда Феодосья подумала, что спуталась тропкой, вынырнула поляна с несколькими струями дыма и уходящими в несколько мест под могучие деревья снежными рукотворными ложбинами, навроде совков для муки. Феодосья прикинула, из которой ложбины выскочила она и через несколько шагов, действительно, оказалась перед дверцей в пол ее роста. Она решительно толкнула дверь, и спустилась по ступеням, сделанным из двух пеньков, готовая биться за люльку с нечистью. Но в землянке никого не было, только дотлевал очаг. Феодосья стала шарить по стенам и полу и с ликованием обнаружила люльку в простенке между лежанкой, на которой она очнулась, и наружной стеной обиталища. Взвалив колыбельку на плечо, Феодосья мигом вылетела на волю и помчалась в лес. Невысокий кряжистый чудь, вышедший по нужде из другой подземной избушки, с интересом поглядел ей вослед.
Все мысли торопливо шагавшей Феодосьи были о том, куда схорониться, чтобы не догнала нечисть? По ходу размышлений дивилась она тому, что нечистая сила не столь уж злоблива и жестока, как баяли тотьмичи. А об том, чтоб лешие подносили клюквенный или малиновый морс, Феодосия вовсе не слышала. Впрочем, возможно, это был обманный шаг с их стороны с целью завлечь Феодосью остаться в их логове, а уж потом растерзати ея.
— Лукав и хитер, да не лукавее истинно верующего, спасающегося святым крестом и молитвой, — довольно победоносным тоном промолвила вслух Феодосья. И обнаружила, что оказалась возле могучего дерева с большим дуплом чуть выше Феодосьиного лица, и сей временный кров освещен лишь голубым светом луны.