Цветочный крест. Роман-катавасия
Шрифт:
Проводив шум гульбы, она взмахнула топором и ожесточенно ударила по колоде.
Раздирая в кровь руки, не помня себя, Феодосия, наконец, выдолбила подобие корыта. Примерилась, улегшись в колоду. Лежа в домовине, Феодосия посмотрела на небо, надеясь увидеть мерцающую звездочку — ее Агеюшку, но твердь небесная оказалось наглухо затянутым тучами. А может, это сосны сомкнули свои натруженные ветви. Лишь в зеницах Феодосьи, от натуги, переливались синие маслянистые всполохи, похожие на перья голубя. Голубь напомнил Феодосье Святого Духа. Она вскочила и, с придыханием молясь, потащила колоду к избушке. Вернулась за второй — крышей ее домовины, дотащила и ее. Впрочем, осилить перемещение второй колоды Феодосье помог леший: ежели бы Феодосья внимала окружающему, то услышала бы, как весело кряхтя и подбздехивая, лесовик подхватил волочащийся по земле комель и пронес его на шишковатом плече до избушки отшельницы. Оказавшись возле своего виталища, Феодосья встала над гробом, растрепанная, как куделя на прялке, с окровавленными руками, радостная и ликующая. В прорехах плетеных дверцы и ставеньки мерцал огонь очага, на лежанке спала смерть, и рябиновая обитель дожидалась тела Феодосьи — может ли счастье быть большим?!
— Вот и терем мой, — проникновенно промолвила Феодосия. — Не вырвут из его стен тело мое ни волки, ни медведи, ни враны ночные. Украшу стены обители моей сей же час, не мешкая…
Феодосья осторожно, чтоб не разбудить смерть, вошла в избушку и вскоре вышла, прижимая к груди некие вещи. Штуки сии были угнездены в колоде, так что даже врану ночному во тьме стало ясно, что домовина приобрела совершенное сходство с домом. Полюбовавшись мысленно на терем рук своих, Феодосья вновь охватилась мыслями, теперь об могиле.
Она покрепче ухватила каменный топор и ликующим небесным громом вверзлась в землю, мягкую лесную подстилку возле избушки, роя себе яму. Филин проухал над ее головой. Закричала невидимая лесная тварь, по голосу, вроде как, хозяин лесной. Но в душе Феодосьи не было страха. Разве может быть страшно чаду Божьему, что с восторгом копает себе могилу, жаждая предстать пред очами Его?
Глава двадцать третья
БЕССМЕРТНАЯ
— Слава тебе, Господи, жива!.. — молвила Смерть себе под нос и опрятно перекрестилась. — Аз думала, что уж вечным сном усономлюсь. Эх, живем, пока мышь головы не отъела. И тяжек мой крест, да надо мне его несть.
Поведя носом, Смерть узрела в углу темные деревянные образа.
— Уж и под святыми лежала, а все жива, — зело хозяйственным тоном промолвила она. — В живой-то больше барыша.
И зашебуршала на сенном ложе, намереваясь сей же час подняться и взять в длани косу. Очень уж Смерть заскучала без дела! Четки Смерти — нанизь крепких, творожно-белых круглых зубов, соскользнули на земляной пол, клацнув клыками.
Феодосья задрожала веками и проснулась. Сперва она не могла измыслить, где находится: «Ужели в могиле аз?» На чело низвергнулася холодная капля. «Истинно во матери-сырой земле!», — уверилась Феодосья. Но сбоку явно ворочались и даже явственно изрекли «слава тебе, Господи, жива». «А соседи откуда? Али кладбищенские? Но ведь аз могилу подле избушки вырыла? Да кто жив-то?»
Феодосья мигом размежила зеницы, заплескала ресницами, и приподняла главу с охапки сена, уложенной подле очага, уже погасшего, но еще источавшего едва уловимое тепло, нежное, как дыхание спящего чадца. С лежанки на нея приветливо смотрела смерть. И сразу отлетело все путанье, приблазившееяся спросонья, и, закаркав, рядком уселись на мшистый конек избушки события прошедшей ночи. И словно клин, полный яркой слякоти, ударил в голову Феодосье, и этот, теперь уже прозрачно-воздушный клин, похожий на перевернутую пирамиду головного леденцового сахара, наполнился картинами ночной Феодосьиной деятельности. Она вспомнила, как долбила рябиновую колоду, как тащила ея двоицей с лешим, как рыла дряблую подстилку мха, сосновых иголок, ржавого торфа, приготавливая себе могилу. Но, когда лоно смертельное было готово, и Феодосья, пошатываясь, на дрожащих ногах вошла в избушку, в пламени очага выяснилось, что грязна она хуже лешего болотного! Пазнокти, частью отросшие, частью обломанные, забиты были землей, в сломы их натолкалась трава и торчала из пальцев, как у чудища лесного. Феодосья охнула, выбежала прочь и закрутилась на месте, соображая, где взять воды для мытья. Но внезапу ноги ея поехали в сторону и, вырвав по ходу из земли лопух, Феодосья сорвалась в только что вырытую могилу. Она снопом повалилась на песчаный одр и тут силы оставили ея.
— Господи, — прошептала она тихо, — засыпь меня живую, чтоб стала я мертвая.
Но не успела Феодосья высказать остальные пожелания касаемо быстрейшего успения, как твердь небесная с чудовищным грохотом раскололась надвое, так что стала видна следующая сфера, та, что крепится позади солнца и луны, полная звезд, дико закричали птицы и звери нощные, и обрушилось безведрие. (Надобно промолвить, что такого ненастья не видала Тотьма с того лета, как приняла повитуха Матрена у сблудившей монашки чадо, в женских лядвиях коего бысть мужеский мехирь! Чадце то Матрена придушила маленько да утопила в Сухоне за островом Леденьга. «Унянчила чадце, чтоб не пикнуло, — выпив медового пития, тайно поделилась повитуха с Василисой, многократно крестясь. — Упестовала на вечный покой. Только пузыри кверху пустил в ершовой слободе…». За сим уникальным пестованием и последовала буря, залившая не только пол-Тотьмы, но и взломавшая доселе неизвестную могилу на холме, так что по улицам на ворохе ветвей, промчался, веретеном крутясь в водоворотах, покойник, вернее кости его, обряженные в серый саван. Ох, спаси и сохрани!) На Феодосью полило, как из ушата! Будто попала она в кладезь, куда сыпалась из куля водопадом рожь либо соль. Феодосья выкарабкалась из могилы, в которой в мгновение ока стало по щиколотку воды, и стала срывать мокрые одежды, после каждого облачения воздевая длани к низвергающемуся небу. Когда на теле осталась одна лишь исподняя срачица, Феодосья было застыдилась. Но, по размышлении, оглянувшись в непроглядную тьму, содрала с мокрого тела и портище. Она стала, тихо опустив десницы вдоль тела, и отдалась ледяным струям, бывшим столь холодными, что Феодосье казавшимися обжигающими. Не было и мысли, ни у ливня, ни у Феодосии, что может она занедужить. Изнутри ея шел такой душевный жар, что тело горело, очищаясь снаружи и внутри. Как только толстые косы Феодосии промокли насквозь и принялись истицати двумя струями воды, ливень оборвался. Его затихающий щорох удалился вправо от поляны, по верхушкам берез, словно стая лебедей, оставив лишь глухой плеск падающих с ветвей крупных капель.
Феодосия подошла к колоде. В воде, наполнившей ея, колыхалась намокшая твердь земная и небесная — вышивка по шелку, которой жаждавшая новопреставиться украсила домовину, как украсила бы и дом к празднику. Феодосия нагнулась к гробу: сквозь хрусталь пахнущей хвоей и льдом воды на нея глядел Феофан, подрагивая рукой, сжимающей камень. Смертница осторожно опустила перста в воду — Феофан плавно покачал главой. Сие было эмалевое изображение почитаемого в Тотьме блаженного, отводившего камнепады силой своего духа, происходившей от муки тела: Феофан всюду ходил с булыжником, отколотым от острова Лось, в дланях: на ем он вкушал, на его укладывал измученную главу для ночного сна. Встретившись во мраке зенками с Феофаном, Феодосья промолвила приличествующую молитву, вытащила блаженного и приберегла на пенек. Туда же была пристроена и шелковая твердь — с небес и земли текло ручьем, окиян разбух и потемнел, и Феодосии пришлось маленько выкрутить звезды и купол, отжимая воду. Разобравшись с сиим, как выразился бы книжный отец Логгин, артефактом, Феодосия наконец погрузила руки, согнув их в локтях, в полную холодной воды домовину. Когда пазнокти, обломанные до крови, перестали ныть, Феодосия нашарила на траве сброшенные одежды, опустила в полную воды домовину, безропотно принявшую роль корыта, и принялась мыть и полоскать. Она так яростно терла одеяниями по колоде, что вышлифовала ея нутро до гладкости: труха гнилой сердцевины вымылась, оставив гладкий наружный слой. Теперь смертная хоромина вящее напомнила Феодосии лоток для соляного рассола. Но воспоминание не пошло дальше этого лотка — живот тотьмичей уже не волновал Феодосию, приготовившуюся покинуть сей мир, и задело Феодосию не больше, чем шум сосен. Выкрутив вымытые одежды, Феодосия надела их на себя и, счастливая от того, что все приготовления к смерти удалось изладить так удачно, вошедши в избушку и легши на солому возле очага, тут же усонмившись. От портищ, согретых огнем, начал подниматься густой пар, каковой, очевидно, и вызвал сон, в котором Феодосия оказалась в бане. Баня бысть не их, Строгановская, а незнакомая: огромная, светлая, с лавками, пахнущими липой и бузиной. Подле лавок, каждый возле своей, стояли, омакивая в ушаты веники, Истома и отец Логгин. «Феодосьюшка! — нежно вскрикнул Истома. — Слава Богу, свиделись! Иди ко мне!» Феодосья, не видевшая себя со стороны, но ведавшая, что на ней одна тонкая льняная срачица, взглянула на отца Логгина и робко ответствовала: «Нет, Истомушка, нельзя мне к тебе, иначе грех случиться, и не попаду я в царствие небесное». — «А зачем ты так рано собралась туда?» — вопросил Истома. — «Чтоб свидеться с сыночком нашим, Агеюшкой. Ты его встречал? Как он? Не плачет ли?» — «Нет, не встречал», — равнодушно и печально покачал головой скоморох. — «Так, значит, ты не на небеса попал?» — «Значит, так…» — «Так ты, может, жив?» — «Нет, не жив. Али ты забыла, как пожаловали меня двумя столбами с перекладиной? Иди же ко мне…» — «Феодосия! — строго сказал отец Логгин, весьма прямолинейно потряхивая в ушате веником. — Римская империя!» — «Помню аз, — ответила Феодосия и оборотилась к скомороху. — Истомушка, грех с омовения и начинается. Римская империя через бани рухнула» — «Ну? — удивился Истома, но удивился как-то равнодушно, как бы мысля о своем. — Подгнила?» — «Истинно». Произнося сие, Феодосия меж тем сделал шаг в сторону Истомы. Дрожь пробежала по подпупию ея. Похоть охватила лядвии. Защекотало в персях. Но строго смотрел сквозь клубы пара отец Логгин, одной дланью намыливая пробор волос, а другую вознося в крестном знамении: «В рай просишься, а сама в ад лезешь?» Тут-то Феодосия и проснулась — смерть, слава тебе Господи, выручила, обронив зубы. Глянув в ея приветливые голубые глаза, Феодосия вспомнила сон и перекрестилась: ясно было, то бес искушал ея на похоть, дабы не видеть Феодосии царствия небесного! Вспомнив об изготовленной ночью домовине, Феодосия подскочила с соломы и, пробормотав: «Лежите, смертушка дорогая, не вставайте, покамест», выбежала вон. Она пробежала в кусты и присела по малой нужде. Папоротник окружил ея возле самых зениц. И в каждой ложбинке листов лежала капля воды, словно земчузина, вывернутая наизнанку, так что молочное серебро просвечивало изнутри. И были сии земчузины чисты, как помыслы Феодосии и портище ея. И она уверилась, что нынче же, с Божьей помощью, даст дуба!
Розовая от радости, Феодосия вернулась к избушке и с удовлетворением постояла возле гроба: погладила ладонями гладкое влажное нутро рябины, приладила внове эмалевого Феофана, развесила твердь небесную и земную. На всякий случай поклонилась на восток и пошла в избушку: ставить на ноги Смерть. Впрочем, Смерть и сама не желала покоиться: войдя в виталище, Феодосия обнаружила ея стоящей возле лежанки.
Феодосия хотела было ринуться и поддержать Смерть заподруки, но вспомнила, что резвостью своею может усомнить гостью в необходимости прибрать ея, Феодосью, на тот свет. «Коли такая резвая, так пусть здеся еще поживет, поработает, — может подумать Смерть. Ох, надобно недужной прикинуться».
Эту уловку знала вся Тотьма, но считалось при этом, что Смерти сий секрет неизвестен, и, стало бысть, ее можно обмануть. Да что Тотьма! В семействе самих Строгановых бысть такой случай. Захворал братец Зотеюшка, калится дрищаво, сиво, ну, прямо дух испускает! Повитуха Матрена и рекши: надобно всем плясать, на гуслях играть да песни голосить! Среди ночи растолкали холопов, велели всем в коленца плясать, глумиться да хохотать на дворе вокруг хоромов. А повитуха Матрена, золовка Мария, Василиса и Феодосья принялись плясать возле колыбельки Зотеюшкиной. Смерть к хоромам приблизилась: что такое?! Смех, глумы, пляски под дудки да гусли! Не может быть, чтоб здеся помирал младенец! Видать, двором ошиблась. Но, чтоб без дела не возвращаться, развернулась Смерть, зашла в соседний двор, через улицу, да там и прибрала другого младенца мужеского полу — чадце холопки-вышивальщицы. А Зотеюшка в тот же миг пропотел и мирно принялся отдаивать доилицу. Матрена ходила гоголем, и Строгановы, узнав поутру, как ловко Смерть отвели от своего дома на чужой, примерно наградили повитуху кунами и черным соболем.
Вспомнивши сей случай, Феодосья слегка сгорбилась и приблизилась к Смерти, бессильно постанывая, всем свои видом показывая, что настал ея смертный час.
— Полежите, Смертушка дорогая, еще немного, пока я травяного навару наварю да лепешки из срединной сосновой коры в кипятке размочу. А не то, у голодной-то у вас дрогнет коса в руке и не снесет головы новопреставленному, — слабым голосом промолвила Феодосья.
— И то верно, — согласилась Смерть и вновь присела на лежанку. — А ты сама-то чего, али занедужила? Больно голос слабый.