Цветы для Элджернона
Шрифт:
– Ага, – кивнул Джо, поворачиваясь, чтобы подчеркнуть этот вывод для появившегося откуда ни возьмись Джимпи.
– Я не прошу вас быть моими друзьями, – сказал я. – Не имейте со мной никаких дел. Только оставьте мне работу. Мистер Доннер сказал, что это зависит от вас.
Джимпи пронзил меня взглядом, с отвращением сплюнул и злобно прошипел:
– Однако крепкие же у тебя нервы! Убирайся к черту! – Он повернулся и тяжело захромал прочь.
Вот так. Все было прекрасно, пока они могли смеяться надо мной и чувствовать себя умниками за мой счет, но теперь
Фанни Бирден оказалась единственной, кто не желал моего увольнения, и, несмотря на сильное давление, так и не подписалась под их требованием.
– Но это совсем не означает, – сказала она мне, – что я не замечаю, как сильно ты изменился, Чарли. Ты стал совсем другим! Не знаю, не знаю… Ты был простым, хорошим, надежным человеком, не слишком головастым, зато честным. Что ты сделал с собой, чтобы вот так, сразу, поумнеть? Это неправильно.
– Что может быть плохого в том, что человек хочет стать разумнее, получить знания, понять мир и самого себя?
– Почитай повнимательнее Библию и поймешь, что человек не должен превосходить назначенного ему Господом. Чарли, если ты не сделал ничего такого с дьяволом, например, или еще чего… то, может, еще не поздно отказаться от всего этого? Оставайся таким, каким был раньше.
– Нет, Фанни, все пути уже отрезаны. Я не сделал ничего плохого. Я похож на слепого от рождения, которому позволили увидеть свет. Это не может быть грехом! Таких, как я, скоро будут миллионы. Такое чудо подвластно науке.
Она посмотрела на жениха и невесту, украшавших свадебный пирог, и едва шевеля губами, прошептала:
– Когда Адам и Ева отведали плод с древа познания, то увидели, что они наги, узнали похоть и стыд. Это был грех. После этого врата рая навсегда закрылись для них. Если бы они не поддались уговорам змея, нам не пришлось бы стареть, страдать и умирать.
Больше мне нечего было сказать ни ей, ни другим. Никто не смотрел мне в глаза. Раньше меня презирали за невежество и тупость, теперь ненавидят за ум и знания. Господи, да чего же им нужно от меня?
Разум вбил клин между мной и всеми, кого я знал и любил, выгнал меня из дома. Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким. Интересно, что случится, если Элджернона посадить в клетку с другими мышами? Возненавидят ли они его?
25 мая.
Я открыл, как человек может начать презирать самого себя. Это происходит, когда он сознает, что поступает неправильно, но не может остановиться. Ноги сами привели меня к Алисе. Она удивилась, но впустила меня.
– Ты совсем промок. Даже с носа капает.
– Дождь. Хорошо для цветов.
– Заходи. Сейчас принесу полотенце, а то схватишь воспаление легких.
– Мне больше некуда идти. Можно
– Кофе закипает… Вытрись, а потом поговорим.
Пока она ходила на кухню, я огляделся. Что-то сразу же обеспокоило меня. Кругом чистота. Фарфоровые статуэтки на подоконнике стояли строго в ряд и все смотрели в одну сторону. Подушки аккуратно разложены на софе. Журналы поровну распределены по двум столикам так, чтобы видны были их названия: на одном «Репортер», «Сатердей ревью», «Нэю-Йоркер», на другом – «Мадемуазель», «Хаус бьютифул» и «Ридерс дайджест».
На дальней от софы стене висела репродукция Пикассо «Мать и дитя», а напротив нее – изображение бравого придворного эпохи Возрождения, в маске и с мечом в руке, обороняющего от неведомой опасности перепуганную розовощекую деву… Словно Алиса никак не могла решить, кто она и в каком мире предпочитает жить.
– Что-то тебя давно не видно в лаборатории, – окликнула Алиса меня из кухни. – Профессор волнуется.
– Мне стыдно смотреть в глаза людям. Вроде бы стыдиться и нечего, но я уже несколько дней не работаю, и от этого внутри какая-то пустота – мне не хватает пекарни, печей, друзей… Две ночи подряд мне снилось, что я тону.
Она поставила поднос точно на середину кофейного столика – салфетки свернуты треугольничками, пирожные разложены идеальным кругом.
– Не принимай этого так близко к сердцу, Чарли. Ведь не ты же виноват, что так получилась.
– Пробовал, но помогает. Все эти люди… они были моей семьей. Меня будто вышвырнули из родного дома.
– А тебе не кажется, что это – символическое повторение детских впечатлений? Родители тоже отвергли тебя… отдали…
– Боже мой! Ну зачем вешать на все чистые аккуратные ярлычки? До этого проклятого эксперимента я считал их друзьями! А сейчас мне страшно…
– У тебя есть друзья.
– Это не одно и то же.
– Страх – совершенно естественная реакция.
– Не совсем. Страшно мне бывало и раньше. Я боялся ослушаться Нормы, боялся переходить Хауэлл-стрит – там была одна компания, которая буквально терроризировала меня. Я боялся учительницу, миссис Либби, – она связывала мне руки, чтобы я не играл предметами на парте. Но все это было реально – я знал причину страха, знал, чего именно я боюсь. Теперь все по-другому…
– Возьми себя в руки.
– Ты не сможешь понять меня.
– Чарли, рано или поздно, но это должно было случиться. Ты словно прыгаешь первый раз с вышки, и мысль о том, что спасительная доска вот-вот уйдет из-под ног, ужасает тебя. Мистер Доннер хорошо относился к тебе, и все эти годы у тебя была крыша над головой. Просто удар оказался для тебя слишком сильным.
– Я все прекрасно понимаю, но от этого не легче. У меня нет больше сил сидеть одному в своей комнате. Я бесцельно брожу по улицам, пока не заблужусь… и обнаруживаю, что вернулся к пекарне. А вчера вечером я прошагал от Вашингтон-сквер до Центрального парка и уснул там. Какого черта мне нужно? Чего я ищу?