Цветы для Розы
Шрифт:
Женни? — нет, не она, снова нет. Он терпеливо расспрашивал шоферов такси, мальчишек в подворотнях, усталых проституток, настороженных сутенеров. Женни? Такая черненькая? Нет. Толстуха? Нет. А что, парень, она давно здесь ошивается? Не знаю. Внезапно ему показалось, что он видит ее — длинные распущенные волосы, отливающие медью. «Женни, это я». Она обернулась, тупо взглянула на него и попыталась изобразить своими густо намазанными губами что-то вроде улыбки. Разочарование сдавило ему горло — нет, это снова не она, не Женни. Он обшаривал все уголки, искал ее на улице Лафайет, на бульваре Ришелье, возле здания «l'Орега», на Рю Риволи и Севастопольском бульваре.
Наконец на Рю де Олль удача ему улыбнулась. Он заметил ее еще метров за пятьдесят. Она
— Женни.
Мгновение она вопросительно смотрела на него, потом, по-видимому, узнав, рассмеялась.
— Я иду домой,— сказала она.— Проводишь?
С этими словами она сделала нетерпеливое движение, собираясь снова двинуться. Он кивнул.
— Я хочу переспать с тобой.— Он выжидательно взглянул на нее.
— Отстань,— сказала она.— Давай договоримся, ты не знаешь меня, я — тебя.
— Женни, мне негде жить. Можно, я поживу у тебя?
Она приостановилась и удивленно взглянула на него. В глазах мелькнули зеленые искорки.
— Негде жить?
— Брось,— сказал он,— не прикидывайся. Ты же знаешь — или, по крайней мере, понимаешь,— они меня ищут.
Поджав губы, она слегка кивнула. Большие карие глаза упорно избегали его взгляда. Немного помедлив, она сказала:
— Хорошо, сегодня можешь остаться у меня. Но только до завтра — понятно?
— Понятно. Я хочу переспать с тобой,— сказал он.— Я заплачу.
— Сколько?
— Тридцать монет,— сказал он.
Она снова остановилась.
— Тридцать франков,— изумленно повторила она.— Да ты что, с ума сошел?
— Я не это имел в виду,— ответил он.— Я отдам тебе все, что у меня есть,— до франка. Больше сотни.
— Это все, что у тебя есть?
— Все.
Какое-то мгновение длилось гнетущее молчание. Потом она сказала:
— О'кей, ладно, пошли.
Он лежал голый на кровати и смотрел, как она раздевается, ловя взглядом каждое ее движение и сгорая от нетерпения. Ее же это, по-видимому, забавляло, и она делала все, чтобы распалить его еще больше. Медленно, как бы поддразнивая, она снимала с себя одну деталь туалета за другой. Расстегнув блузку, она, как бы лаская, погладила груди. Скользнув вдоль бедер, ее руки медленно стянули узкие штаны; потом, повернувшись к нему боком, она освободилась от трусиков. Покачивая бедрами в такт шагам, она приблизилась к кровати и легла.
Она прижалась к нему; шелковистые блестящие волосы мягко щекотали его грудь. Это переполнило чашу — он пришел в какое-то неистовство, подмял ее под себя, резко, толчками, овладел ею, так, что она жалобно застонала. Нет, кошечка, теперь не ты, а я буду играть с тобой. Грубо навалившись на нее всем весом, он напряг каждый мускул своего тела, с силой стиснув руками ее бедра. Грудь ее тяжело вздымалась, руки судорожно гладили его спину, стараясь унять, успокоить напор, жалобные всхлипывания молили о пощаде, однако он ничего не слышал — короткие, злые удары, пульсирующие в ушах, заглушали все. Он обхватил ее плечи, все сильнее сдавливая их, корчась и извиваясь в такт неистовым спазмам, раздирающим его тело, обнажающим нервы, сотрясающим внутренности, изнемогая от острого, обжигающего тело и душу желания, вжал, вдавил себя в ее тело, утонувшее в постели, и, наконец, горячая волна хлынула через край.
Еще несколько секунд он, обессиленный, измученный, лежал на ней в каком-то оцепенении. Потом медленно провел руками по всему ее телу — бедра, груди, плечи. Потянувшись к ее лицу, он поцеловал мочку уха. Пальцы его тем временем скользнули с ее плеч вверх и соединились вокруг шеи. «Какая тоненькая»,— мелькнуло у него в мозгу по мере того, как хватка становилась все жестче. Лишь после того как замер последний хрип и неподвижное безжизненное тело перестало вздрагивать, он разжал наконец пальцы. Он еще долго лежал неподвижно, вдыхая аромат ее тела. Потом поднялся и, склонившись над кроватью, посмотрел на нее. В ее невидящих глазах застыла мука. Он закрыл их.
Он торопливо оделся, вывернув майку Бетховеном наружу. Затем снова подошел к ней, поднял ее тоненькие руки, стиснул их и скрестил у нее на груди. Порывшись в заднем кармане джинсов, он вынул деньги и пересчитал. Сто одиннадцать франков. «Чертово такси»,— подумал он. Сто одиннадцать франков и шведская пятикроновая монета. Французские деньги он положил на ночной столик. Последний раз взглянув на нее, он вышел и растворился в ночи.
14
С самого утра Джон Тирен был чертовски занят. Расследование обстоятельств гибели коллеги в последние два дня отняли у него не только массу рабочего времени — кроме всего прочего, оно требовало еще и колоссальных психологических усилий, вовсе не совместимых с теми затратами энергии, которые были так предусмотрительно рассчитаны составителями рабочего графика посольства. Ему трудно было сосредоточиться на чем бы то ни было, кроме этого «происшествия». Даже ночью, засыпая, он чувствовал, как мысли его продолжают напряженно работать. Утром, еще окончательно не проснувшись, он вдруг вспоминал какую-то деталь этой головоломки, саму по себе достаточно незначительную, однако, вполне вероятно, весьма важную в общем контексте. Часто откуда-то из глубин подсознания всплывали последние эпизоды его общения с Вульфом, причем в этих своеобразных видениях коллега, как правило, выступал в качестве артиста, играющего ту или иную роль,— то в изысканном обличии элегантного дипломата, то в шутовском наряде комедианта. Вполне естественно, что нормальный ритм работы был нарушен — дела скапливались, нераспечатанные письма завалили уже почти весь стол, он вечно чего-то не успевал. Вчерашняя внезапная догадка относительно пропавшего портфеля и исчезнувшего меморандума была, по всей видимости, как раз результатом чрезвычайного напряжения в предыдущие сутки всех умственных и физических сил, хотя, вероятно, многие и назвали бы это интуицией. Как бы там ни было, однако с тех пор путаницы в его мыслях поубавилось. Он снова был в состоянии заниматься конкретными текущими делами — сотрудники то и дело входили и выходили из кабинета с новыми поручениями, докладами, указаниями, содержимое ящика стола для входящих бумаг постепенно уменьшалось по мере того, как росла стопка обработанных документов.
Без четверти одиннадцать он приказал подать к подъезду посольскую машину и ровно в одиннадцать просил дежурного полицейского в приемной Главного управления полиции на Кэ-д'Орфевр доложить о своем прибытии. В кармане у него лежал ежедневник Вульфа.
Бурье поджидал его в комнате, обставленной как зал для совещаний. Посредине стоял застеленный сукном круглый стол, вокруг него — кресла с высокими спинками; в углах была расставлена удобная мягкая мебель, тяжелые шторы на окнах опущены. Неяркое верхнее освещение регулировалось, по всей видимости, специальным выключателем. Включенное полностью, оно могло еще и усиливаться с помощью нескольких сильных ламп, закрепленных на медных штативах. Вдоль одной из стен висели доска с мелом и другая доска, обтянутая фланелью, и штатив с большими отрывными листами бумаги. С потолка в углу комнаты свешивался большой киноэкран. В другом углу стоял белый квадратный столик, раскладывающийся так, что его крышка также могла служить экраном. Несколько круглых отверстий в стене напротив говорили о расположенной за ними киноаппаратуре, а на длинной скамейке под ними были расставлены видеомагнитофоны с мониторами, обычные магнитофоны и усилители. Все в комнате, включая аппаратуру, было выдержано в черно-бело-серо-желтых тонах. Помещение напоминало скорее демонстрационный зал какой-нибудь фирмы, нежели полицейскую лабораторию со специальным оборудованием для теоретического разбора различных видов преступлений.