Цветы и железо
Шрифт:
Отыскав карандаш и бумагу, Калачников хотел было сесть за стол, но в дверь постучали, и в комнату вошел Сашок. Лицо его измазано черноземом и краской, на нем порванный ватник и старые сапоги, перевязанные проволокой. Поздоровавшись, Сашок сказал:
— Петр Петрович, за самосадом ребята послали. Курить нечего! Солдат Отто мне разрешил отлучиться.
— Садись, Сашок, табак был у меня, поищу.
Он открыл шкаф и без труда отыскал запылившийся мешочек, в котором было не меньше трех фунтов самосаду, понюхал и вдруг расчихался.
— Табачок-то что надо, Петр Петрович! — похвалил
— Сохранил свои качества.
У Сашка явно хорошее настроение. Смотрит и улыбается, и озлобленности прежней в глазах нет.
— Петр Петрович, дело к концу идет, — робко начал он, — а дальше как? Неужели опять в лагерь?
Нет, конечно, самосад — это повод, другое волнует людей. Вернуться в лагерь — это пойти на верную гибель.
— Время есть, Сашок, — говорит старик, подходя ближе и подмигивая. — С работой торопиться не надо, делайте получше. Меньше, да лучше. Ты меня понял?
— Понял, Петр Петрович! — восклицает Сашок. И вдруг в его глазах появляется озабоченность, они тускнеют. — Но когда-нибудь ведь придется кончать. Может, до срока, это самое?.. — он не договаривает.
Калачников понимает его:
— Торопиться не надо. Не только я об этом думаю.
Они теперь отлично понимают друг друга!
Редактор читал и, покусывая зеленоватый, продымленный ус, хмурился. Калачников следил за выражением его лица и попутно осматривал комнатушку. Раньше здесь была заготовительная контора: покупали ягоды, грибы, лекарственные растения. Еще и плакаты сохранились; их свернули в трубку и бросили за круглую печку. В комнате три стола, но остальные работники, как выразился редактор, «в творческих поисках материала». На столах груды окурков, разбросанные листы бумаги, оттиски гранок набора, строкомеры, пачки газет, главным образом немецких. На каждой стене по портрету Гитлера, и всюду он одинаков: и когда улыбается, и когда хмурится — тот же дикий, ненормальный взгляд шизофреника, те же тонкие губы садиста, та же вульгарная челка и усики. И кажется, что не Чарли Чаплин копировал в кинокартине выжившего из ума диктатора, а фюрер все время копирует артиста.
— Не то, господин Калачников, — сказал редактор, не отрывая взгляда от статьи. — Конечно, все это интересно и правильно: «Человек с неизвращенными вкусами не может не любить природы вообще, а цветы в особенности. Есть такие счастливцы, которые живут среди природы и повседневно наслаждаются ею, но есть и такие, для которых связь с природой ограничивается парой захудалых фикусов или гераней». Правильно, все правильно, господин Калачников, но подумайте, в какое время мы живем! — патетически воскликнул редактор.
— При новом порядке, господин редактор, — тихо, с достоинством ответил Калачников.
— Правильно, все правильно и это правильно! Но нам нужны темы с перчиком, этакие остренькие, знаете ли!..
— По перцам не специалист! — Петр Петрович развел руками. — Всю жизнь занимался цветами, это моя специальность.
— Я не в буквальном смысле, а иносказательно. С политикой должны быть статьи, господин Калачников!
— Политикой не занимался, в нее никогда не вмешивался! — уже сердито проворчал Петр Петрович. — И большевики пытались давать мне такие темы. Но я сказал им: цветы, сады — пожалуйста, но большего от меня не требуйте!
— Нет, нет, успокойтесь, господин Калачников! — испуганно заговорил редактор. — Материал мы ваш напечатаем, ради фамилии напечатаем.
Печататься не входило в расчеты Петра Петровича, и он, стараясь быть похожим на обиженного, сказал:
— Ради фамилии, господин редактор, печатать не надо. Не умею писать — научусь со временем. А зачем же печатать то, что не нравится?
— Пойдет, пойдет, господин Калачников. Это я имел в виду будущее. Не все сразу. Вот церковный пономарь принес статью: на шести страницах — ни одной точки, ни одной запятой. И деньги вперед попросил.
— Точки и запятые, бог с ними, — сказал садовод, пряча улыбку («Пономарь-пьяница — корреспондент газеты!»). — А хоть смысл-то есть?
— Нет, господин Калачников! — сознался редактор. — Из всей его статьи мы оставим только подпись.
— И много вы дали ему денег в качестве аванса? — озабоченно спросил Петр Петрович, а сам подумал: «Одной статьей пономаря можно убить любую газету!»
— Тридцать рублей. — Редактор поправил на носу роговые очки, сощурился, понимающе кивнул головой. — Но вам, господин Калачников, мы будем платить больше, как и подобает профессору. Кстати, почему вы это не указали? Звание так важно для газеты!
— Боже упаси! — запротестовал старик, подняв правую руку. — Профессор имеет право подписывать крупные научные труды, но не статейки на полторы сотни строк. Я очень уважаю науку и свое звание, господин редактор!
— Понимаю вас, все правильно! — сказал редактор. — Будет сделано так, как вы прикажете.
— А псевдоним нельзя?
— Для нас очень важно ваше имя, это создаст авторитет и газете, — настаивал редактор.
«Черт с вами, подписывайте, газета от этого не станет авторитетнее, — подумал Петр Петрович. — Для народа я, видимо, нисколько не лучше, а может быть, и хуже пономаря. Над его фамилией лишь посмеются. А мою увидят — вознегодуют».
— Хорошо, подписывайте, — уступил он.
— Авансик не требуется?
— Потом. Всю сумму. Больше будет!
Редактор снял очки, вынул платок, протер им стекла. На носу у него остался синий рубец от оправы. Он положил очки на стол, откинулся на скрипучую спинку венского стула.
— Мы с вами одного склада, господин Калачников, — сказал редактор. — Я тоже в свое время не любил брать авансы. Напечатают, получишь кругленькую сумму — тогда и в кармане ощутимо.
— Значит, редактором не впервые? — осведомился Петр Петрович и тоже небрежно откинулся на спинку такого же скрипучего и старого венского стула.
— Больше сорока лет на газетном поприще! — ответил редактор беря в руки «Правду Шелонска». — Редактором впервые, но газет столько сменил — не перечислить! С Амфитеатровым на «ты» был… Интереснейший человек Александр Валентинович! Помните его нашумевший фельетон «Господа Обмановы»? Как он ловко провел цензуру и прокатился по фамилии Романовых. Я до этого монархистом был, а прочитал фельетон и подумал: к черту Романовых!