Цветы и железо
Шрифт:
Впервые Ганс Хельман видел Мизеля таким удрученным. Майор не пожелал взглянуть на мертвую Шарлотту, сославшись на то, что не может видеть в гробу близких друзей. Он сидел в строгановском кресле и сосредоточенно думал, устремив взгляд в одну точку.
Словно не замечая присутствия Хельмана и разговаривая с самим собой, Мизель глухо произнес:
— Десять месяцев назад, в канун войны с Россией, Адольф Кох с Шарлоттой приезжали в Варшаву. Мы просидели всю ночь. Это был любопытнейший разговор. У Адольфа Коха были грандиозные планы по превращению
— Да. Государство принимает ее похороны в Кенигсберге на свой счет, — ответил Хельман.
Мизель криво усмехнулся:
— А состояние Кохов государство принимает как дар?
— Да. Государство берет заботу о наследстве Кохов.
— В государстве найдется какой-то отдельный представитель! Ты, Ганс, лишился богатейшего состояния, — уже добрее проговорил Мизель.
— Я лишился невесты, Гельмут!
— Хорошая невеста в сочетании с таким наследством — это могло быть прекрасно!.. И как ты не уберег ее от кретина и пошляка?
— Я не знаю, кто это сказал, что, впервые любя, женщины любят предмет своей любви, а потом они любят любовь.
— Но ты говорил ей, кто такой Эггерт?
— В запретном, Гельмут, мы ищем чего-то особенного, так ведь? Она, вероятно, считала, что я на почве ревности пугаю ее… И зачем ты послал в Шелонск этого подлеца?
— Берут, Ганс, все то, что плохо лежит. У тебя плохо лежала твоя же собственность! — сострил Мизель.
— Она не была еще моей собственностью, Гельмут.
Мизель встал, потянулся после бессонной ночи, подошел к Хельману, положил ему руку на правое плечо.
— Потерянного не вернешь, Ганс! Между нами говоря, я мало верил, что Шарлотта когда-нибудь будет твоей женой. Вы слишком разные люди, чтобы спать в одной кровати. Мне думается, что ее приезд в Шелонск был данью своему же капризу.
— Все может быть.
— Садись. Нам надо многое обсудить. Поработать придется вдосталь… Нельзя же допустить, чтобы к приезду в Шелонск эсэсовской дивизии здесь остались красные террористы. Между прочим, сейчас у русских так называемый великий пост. В течение семи недель они исповедуются, каются перед богом в своих грехах. А эти грехи принимает наш верный слуга в церкви. Он может выведать у простодушных баб очень многое!
— Таких простодушных баб в Шелонске больше нет, Гельмут! Недавно поп приходил жаловаться: церковь, говорит, перестали посещать, хоть прекращай службу; посоветуйте, господин комендант! А что я ему посоветую? Ходят слухи, что он продал свой позолоченный крест, заказал столяру деревянный и велел бронзой покрыть. Под золото!.. Во всяком случае, твой поп все время пьян.
— Ты не злорадствуй, Ганс! — строго сказал Мизель, посмотрев на Хельмана. — Поп не мой, а твой. Мой метод воспитания иной, и ты его отлично знаешь.
— Знаю, не сердись, Гельмут! К черту пряники и… да здравствует кнут!
— Ну вот, это разговор настоящего мужчины-немца, а не кисейной барышни! — похвалил Мизель. — Покойный Эггерт недавно писал, что замечает в тебе большие перемены к лучшему.
— Следишь? — насторожился Хельман.
— Частное письмо, Ганс, частное письмо. И, как видишь, лестное для тебя. Эггерт не имел против тебя злобы, хотя ты и преследовал его.
— А за что он должен был сердиться на меня?
— Всякое может быть. Но он написал даже о том, как ты скрупулезно учитывал каждую золотую брошку и серьгу при обыске у городского головы, каким ты был кристально честным при составлении акта… Как ты докопался до ценностей Муркина?
Хельман вынул из сейфа акт и протянул его Мизелю. Тот читал внимательно, слегка кивая головой и довольно улыбаясь.
— Набирается на порядочную сумму, Ганс! Ты молодец!
— Я давно наблюдал за этой пустой головой, Гельмут, — начал Хельман, садясь за свой стол и перебирая бумаги. — Один полицай месяца три назад доложил мне, что Муркин снял у него с руки золотые часы и заявил: «Не по рангу носишь!»
— Остроумный человек этот Муркин! — заметил с иронией Мизель.
— Ждать от него остроумия все равно что надеяться услышать весенний гром в сорокаградусный мороз!.. Потом Муркин предложил мне свой, не блещущий оригинальностью план: походить по домам и выяснить, не живут ли в Шелонске подозрительные люди, не прячутся ли коммунисты. Я дал ему такую санкцию. А на другой день ко мне стали являться с жалобами: у одной женщины взял дюжину чайных ложек из столового серебра, у старика изъял икону в серебряной ризе. Это, заявил, для нужд великой германской армии…
— Ты его просто недооцениваешь, он находчивый и предприимчивый человек! — тем же шутливым тоном вставил реплику Мизель.
— Я приказал доставить эти вещи в комендатуру. Он повиновался, хотя и был недоволен. А тут приходит ко мне местный профессор селекции, очень щепетильный старик, и рассказывает, как он вечером зашел к городскому голове и застал его за любопытным занятием: Муркин пересчитывал золото в большой шкатулке. Увидел Калачникова, закрыл шкатулку на замок и отнес ее в спальню. Сделали обыск. Нашли. Под половицами в русских избах имеется бревно, они его называют, кажется, слегой. Так вот в этой слеге Муркин умудрился выдолбить углубление и спрятать там шкатулку. Даже жена и дочь не догадывались о сокровищах, которыми располагал глава их семейства.
— Профессора наградил?
— Это очень старомодный человек. Я, говорит, действовал не ради поощрения, а так, совесть подсказала.
— Среди стариков такие еще встречаются. Род вымирающих! Как же объяснил все это господин городской голова?
— Сначала, конечно, отпирался. Отцовское, говорит, наследство. А на дореволюционном отцовском наследстве знаки советских ювелирных фабрик! Сознался и сразу же выдал с потрохами начальника полиции: тоже брал.
— Как они умудрились стащить эти ценности?