Цветы нашей жизни
Шрифт:
Совет третий
Осознай: ребенок – счастье сам по себе
Прежде всего, надо осознать – не понять, не запомнить, а именно осознать, – что ребенка ты рожаешь для него самого. Не для себя, не для мужа и бабушек-дедушек. И самое ужасное, на мой взгляд, когда ребенка рожают не для кого-то, а ради чего-то. Когда слышу: «Родила, чтобы удержать мужа», – всякий раз вздрагиваю. Ни одного мужчину так не удержишь. А если он из порядочности и останется в семье, то это и не семья будет вовсе – одно название.
Мать одного моего приятеля любила рассказывать, что к тридцати годам совсем «расклеилась»: гипертония, мигрени, то, сё. И врачи посоветовали для «обновления организма» (!) родить ребенка. Так он и появился на свет. Причем мать неоднократно рассказывала историю его появления в его присутствии. Таким образом, никаких иллюзий по поводу того, что он родился от большой любви, потому что его очень ждали и заранее любили, у бедняги не было с детства. То есть его как раз ждали – как средство от головной боли. По счастью, мой приятель – человек с очень крепкими нервами, лишенный комплексов (по крайней мере, внешне они не проявляются), хотя уверена, что осадочек у него имеется, и не самый приятный.
Все наши комплексы, неуверенность в себе, зажатость – словом, те «тараканы», которые не дают нам жить спокойно, – родом из детства. И только родители могут сделать так, чтобы их ребенок рос счастливым. И точно так же – только родительская вина в том, что многие из нас всю жизнь не уверены в себе, пытаются что-то доказать, не могут «отпустить» детские комплексы.
История Димы, талантливого молодого человека, – замечательная тому иллюстрация.
Димина мать, Люся, с детства мечтала о прекрасном принце. «Чтобы всегда вместе и всегда счастливы» – как в кино. И принц появился. Прекрасный во всех отношениях. Звали героя Борис, был он чертовски обаятелен, остроумен, играл на гитаре, душевно пел бардовские песни, приятно грассировал. Девушки его обожали, он отвечал им взаимностью. Причем всем. Борис был из той породы мужчин, которые
Люся, наивная и неопытная, спала и просыпалась с его именем на устах. Она часами рассказывала о Борисе родителям и подругам, ни о чем и ни о ком другом думать не могла и не сомневалась, что именно с ним она будет счастлива.
Выбрав выходные, когда родители уехали на дачу, она пригласила героя своих грез в гости. После ночи, проведенной вместе, она была уверена, что любимый сделает ей предложение. Но утром Борис был бодр, весел, беззаботен. Съел яичницу, чмокнул ее в носик и со словами «Созвонимся, малыш!» умчался по каким-то таинственным делам. Люся пробовала ему звонить – и на следующий день, и потом, но мобильных телефонов тогда еще не было, а к домашнему подходила Борина бабушка и недовольным тоном, словно ее отвлекли от очень важных дел, цедила сквозь зубы:
– Бориса нет дома, он будет очень поздно.
План подкараулить Боречку после занятий откладывался до сентября: наступили каникулы, дежурить у подъезда было вообще глупо.
Родители, не в силах больше смотреть на мучения дочери, отправили ее к тетке в Одессу.
Там-то Люся и поняла, что беременна.
Ей было страшно. Она не знала, что делать. В книгах и фильмах героини, забеременев от любимого человека, сообщали ему эту радостную новость, и любимый непременно хватал их на руки, кружил по комнате, а потом принимался «заботиться». Раньше Люся была уверена, что у нее будет все так же – красиво и трогательно. Но теперь планы рушились – любимого нет, он ее явно избегает, кружить по комнате некому, родители далеко. Каникулы закончились, она вернулась в Москву. Борис по-прежнему не давал о себе знать. Бабка его, в очередной раз услышав Люсин голос, сурово сказала:
– Что ж у вас, девушка, гордости никакой нет? Ведь видите, что Боря не хочет с вами разговаривать, а все названиваете и названиваете, людей от дел отрываете. Не звоните больше!
И Люся оробела и звонить перестала. Как сказать родителям о том, что беременна, она не представляла. Близких подруг у нее не было. В общем, впору было лезть в петлю. И Люся пошла в женскую консультацию – за направлением на аборт, чтобы решить проблему сразу и на всю жизнь.
Неприветливая докторица прочла ей для порядка лекцию на тему «Первый аборт – диагноз: бесплодие», после чего дала направление. Люся положила его в сумку и стала морально готовиться к дню Х. По счастью, а может, и по несчастью, это как рассудить, Люсина мама с некоторых пор, почувствовав, что с дочерью творится что-то неладное, стала проверять ее сумку. Направление было обнаружено, и, когда Люся вернулась домой, мама лежала на диване с компрессом, папа пил валерьянку и запивал ее самогоном, привезенным из деревни.
На семейном совете было решено аборт не делать, а отца-героя найти во что бы то ни стало. Люся сквозь слезы сообщила родителям, что Борина бабушка велела не звонить.
– Ах, не звонить! – взвился папа. – Не звонить! Вы на него только посмотрите! Как детей делать, так он первый, а как отвечать, так в кусты, за бабку прячется! Ну ничего, у меня не отвертится! Женится как миленький!
– А если он меня не любит? – Люсе стало себя так жалко, что она снова заплакала.
– Любит, не любит! Развели, понимаешь, черт-те что! Я не позволю, чтобы мой внук без отца рос! Вот так! Давай телефон этого твоего героя! – Отец был настроен решительно, и Люсе на минуту показалось, что все будет хорошо. Но только на минуту.
Дальше начались бесконечные переговоры Люсиных родителей с родителями Бориса. Тот, видимо, ни в какую не хотел «поступить как честный человек», то есть жениться. Его родители сына поддерживали. Люся все это время не виделась с «женихом». Ее постоянно тошнило, и она беспрерывно грызла сухарики из черного хлеба, которые мама ей сушила в огромных количествах и складывала в полотняный мешочек. С этим мешочком Люся не расставалась. От бесконечной тошноты она отупела. Ей все время хотелось спать, и она спала дома, в транспорте, дремала на лекциях. И – ждала. Ждала, что Боря одумается, женится на ней, и она станет ему очень-очень хорошей женой. Как хорошо, что она забеременела – этот малыш свяжет их неразрывно. У них будет настоящая семья.
Борис действительно сделал ей предложение. Точнее, согласился жениться, потому что устал слушать угрозы будущего тестя «испортить ему жизнь». Устал от скандалов с собственными родителями, которые каждый разговор начинали теперь словами «А мы тебя предупреждали…»
Более грустной и нелепой свадьбы в загсе не видели: сильно беременная невеста в безвкусном «тюлевом» платье, которое топорщилось несминаемыми складками, и жених с таким выражением лица, будто его забирают в тюрьму на много лет. Когда «счастливому жениху» предложили сфотографироваться на память, он так взглянул на сотрудницу загса, что та ретировалась, что-то неловко бормоча.
После короткого и совсем невеселого вечера в ресторане, куда пошли «узким кругом» – молодые, родители и несколько друзей, – Люся и Борис отбыли домой – в однокомнатную квартиру, которую освободила Люсина бабушка, переехав жить к родителям. Чтобы у молодых было свое гнездо.
И опять все пошло не так, как мечталось Люсе. Борис не заботился о ней, не выводил гулять, трогательно придерживая за локоток, не приносил чай в постель – кофе ей запретили врачи. Он вообще редко обращал на нее внимание и редко появлялся дома – уходил рано утром, приходил поздно вечером. Иногда оставлял на кухонном столе записку «Заночую у родителей». Действительно ли он ночевал у родителей, Люся не знала, проверять стеснялась. Она вообще новых родственников побаивалась, чувствовала, что они к ней не так чтобы очень хорошо относятся.
Мама ее успокаивала: «Стерпится – слюбится». Но ничего не получалось, и Люсю это приводило в отчаяние. Проблемы с Борисом заслонили мысли о ребенке – о нем Люся почти не думала. Малыш должен был стать цементом, скрепляющим их с Борей отношения, но он с уготованной ему ролью не справился и еще до рождения впервые Люсю разочаровал.
Потом Дима – мальчика назвали в честь Бориного деда, и Люся, чтобы угодить мужу, согласилась, хотя имя это ей не нравилось, – часто слышал от матери эту фразу: «Ты меня разочаровал». Произнеся это, Люся обычно поджимала губы и отворачивалась, а Дима чувствовал себя настоящим преступником.
Подрался в детском саду из-за игрушки, потерял шапку, закапризничал, получил двойку, не сделал уроки, не вынес мусор – на все это у матери была одна реакция.
Люся никогда не была на стороне сына. Когда на него жаловались воспитатели в детском садике, а потом учителя в школе, она скорбно кивала им в ответ и обещала разобраться. И разбиралась. Она, конечно, не била сына, но устраивала ему бойкот, прекращала с ним общаться. Могла громко, так, чтобы он слышал, жаловаться на него подругам: «Ну чего от него ждать! Ошибка. Моя ошибка молодости».
С этим ощущением, что он ошибка и от него «ничего хорошего не дождешься», Дима и рос.
Борис ушел из семьи, когда мальчику было два года. «Притерпеться и полюбить» он не смог. Очень скоро он женился второй раз, родил в новом браке двоих детей. О Диме он не то чтобы забыл. Нет. Он помнил о нем, исправно присылал алименты, поздравлял с днем рождения, пару раз в год ходил с ним в цирк или «Макдоналдс». Но все это было, конечно, не то.
Единственные люди, которые Диму любили, были Люсины родители. И когда Люся собралась второй раз замуж, забрали внука к себе. Диме исполнилось семнадцать, когда бабушка и дедушка ушли. Один за другим. Мать без особого энтузиазма предложила перебраться к ней, точнее в ее новую семью, но Дима отказался. Отец к тому времени почти перестал с ним общаться – звонил не чаще пары раз в году.
Сейчас Диме ближе к тридцати. Он успешный физик, окончил один из самых престижных в стране вузов, собирается защищать кандидатскую, название которой могут произнести, кажется, двое: он сам и его научный руководитель.
И только самому себе он может признаться: всю жизнь он пытается доказать, что чего-то стоит, чтобы не разочаровать больше мать и не видеть ее поджатых губ. Чтобы доказать, что он ценен сам по себе.
И еще одна небольшая история.
С Андреем и Татьяной мы были в молодости в одной компании. Все удивлялись, какая это странная пара. Она – блестяще образованная, с аналитическим умом (мужским, как говаривал ее научный руководитель, тот еще гендерный шовинист), но ничем внешне не примечательная, а главное – и не пытающаяся выглядеть лучше. Татьяна, казалось, не подозревала о существовании декоративной косметики, не терпела каблуки, не любила платья. Зимой и летом ходила в тертых джинсах, вытянутых свитерах, летом – в каких-то застиранных футболках. Андрей же был красавец: высокий, стройный, черные с проседью волосы, серые глаза. Мимо пройдешь, не удержишься, оглянешься. И, подозреваю, многие оглядывались. И не только оглядывались. В том, что Андрей ходит налево, никто не сомневался – уж больно он оказался любвеобилен, никому не мог отказать. При этом он был прекрасным организатором, как теперь принято говорить, менеджером. Каждая из его многочисленных возлюбленных оказывала ему какие-то услуги: они находили нужные книги для работы, писали рефераты, помогали достать лекарство для его мамы. Он с ними дружил, делая вид, будто не понимает, что они от него ждут вовсе не дружбы. С Татьяной он тоже пытался дружить, просто ее услуги были более глобальными: не достать для мамы лекарство, а навещать ее раз в неделю; не реферат написать, а несколько глав диссертации; а еще – выполнять при любимом муже функции горничной и кухарки. При этом не надо думать, будто Андрей был капризным эгоистом, которого никто не любил, а Татьяна – ангелом, посланным нам с небес для утешения. Ровно наоборот. Он, а не она был душой компании, к нему тянулись люди, он умел вовремя рассказать
Не зря знающие люди говорят, что в сорок лет у многих, если не у большинства, мужчин натурально сносит крышу. С Андреем произошло так же: он влюбился. По-настоящему и не исключено, что впервые в жизни. Татьяне он морочить голову не стал – выложил все как есть и добавил, что уходит. И тут ей отказало обычное хладнокровие, она поняла, что это не увлечение, не мимолетный роман, после которого Андрей вернется в стойло, будет заглаживать чувство вины, рассказывать, какая она у него самая-самая-пресамая, смотреть виноватым взглядом и по вечерам петь ей про «солнышко лесное».
Татьяна закатила форменную истерику. Андрей, нервно куря, рассказал об этом нашему общему приятелю и признался, что не знает, как быть. Он и здесь не хотел никого обижать, ему было очень важно по-прежнему со всеми дружить. Но Татьяна дружить не хотела. Она хотела быть его женой.
Выдержав несколько истерик, одна из которых окончилась Татьяниным обмороком, Андрей не выдержал. Он ушел, а точнее сбежал. Но не надо забывать – они по-прежнему работали в одной лаборатории. Надежды на то, что Татьяна не станет унижаться при людях, не оправдались. Она поставила цель – вернуть Андрея любой ценой – и останавливаться не собиралась.
Кто-то, может, даже ее мать или сестра, надоумил ее родить от Андрея ребенка. Расчет был простой: мужик он порядочный, пуще всего боится, что его перестанут таким считать, мнение окружающих для него очень важно, так что беременную жену, а тем более жену с ребенком не оставит.
Каким образом ей удалось от него забеременеть – одному богу известно. Может, подпоила, может, как утверждали наши остряки, ударила чем-то тяжелым по голове и изнасиловала. Но факт остается фактом: через несколько недель после бегства Андрей узнал, что через девять месяцев станет отцом. Сказать, что его это потрясло, – ничего не сказать. Он был обескуражен, растерян. Просто не знал, что делать. Но все же взял себя в руки и решил вступить в переговоры. Он пообещал Татьяне принимать участие в воспитании ребенка (раз уж она отказывается делать аборт), но предупредил, чтобы она не рассчитывала на то, что он будет с ней жить. Однако она была непреклонна: никаких полумер. Или он отец ее ребенка и ее муж, живет в их квартире вместе с ними, или все вокруг узнают, какой он подонок.
Все это продолжалось достаточно долго, беременность перевалила за вторую половину, Татьяне скоро было идти в декрет, а Андрей все жил с новой любовью, домой не возвращался.
Он похудел, перестал бриться, выглядел изможденным и несчастным. Словом, на счастливого молодожена не тянул никак. Видно, его возлюбленная оказалась женщиной терпеливой и к Андрею относилась правда очень хорошо, терпела его перманентно плохое настроение, нервные срывы, Татьянины ночные звонки. Та могла, например, позвонить часа в два-три, сообщить, что у нее поднялось давление. Андрей срывался, хватал машину, ехал к ней. Оказывалось, что с давлением все в порядке, ехать обратно не имеет смысла, и утром они вдвоем приходили в лабораторию – так, словно не давление полночи мерили, а предавались жаркой страсти. Во всяком случае Татьяна изо всех сил на это намекала. Андреева зазноба, которая работала в том же НИИ, хранила олимпийское спокойствие. Это было покруче «Санта-Барбары», ей-богу! Кумушки гадали, как долго это продлится.
Татьяна родила в срок отличного мальчишку, как две капли воды на нее похожего. Их с Андреем все поздравляли. Через день после того, как Татьяна вернулась из родильного дома, Андрей пришел в их бывший дом с чемоданом. О том, что произошло, я знаю с ее слов. Почему-то именно со мной она решила откровенничать. Может быть, потому, что не сомневалась – я не стану сплетничать, перемывать им с Андреем кости.
Я и сейчас, когда решила рассказать эту историю, спросила у ее участников разрешения. Ну и имена изменила, разумеется.
Так вот. Пришел Андрей не как побитая собака, а как агнец на заклание. Видно было, что пригнали его чувство долга и огромное желание выглядеть благородным человеком в глазах многочисленных сочувствующих. С порога он выдвинул Татьяне ультиматум: спать я с тобой не буду, все контакты только деловые, сохраняем видимость семьи ради ребенка.
– И тут, – говорит Татьяна, – я прямо как будто протрезвела. Вот просто в себя пришла. Я что, себя на помойке нашла?! Чтобы так унижаться, чтобы так об меня ноги вытирали?! Спать он со мной не будет! Да это я с ним спать не буду! А еще не буду есть, пить и вообще жить с ним!
В общем, подошла она к Андрею, воротник его рубашки по-хозяйски поправила, пылинку с плеча смахнула и ласково так сказала:
– Иди, Андрюшенька, откуда пришел.
Он оторопел – приготовился к истерике, слезам, скандалу. А тут такое спокойствие.
– Иди, Андрей, – повторила Татьяна. – Не нужен ты мне. Ребенок нужен, а ты – нет. Будь здоров и счастлив. Захочешь пообщаться с сыном – милости прошу. Нет – тоже не заплачем.
По-моему, она приняла единственно правильное решение. Природный ум, знаете, ни один гормональный взрыв не победит. Мальчик, кстати, вырос умницей. Не без завихрений в переходном возрасте, но тут уж ничего не попишешь, никто не застрахован.
И Татьяна счастлива, что у нее есть сын. А Андрей действительно принимает в его воспитании участие – и материальное, и не только. Он женился на своей возлюбленной и, кажется, счастлив.
Совет четвертый
Перережь вовремя пуповину
«Мы пошли в садик». «У нас насморк». «Мы любим это, а то не любим»… Очень часто любвеобильные мамаши предпочитают говорить о себе и своем ребенке во множественном числе, будто они по-прежнему один организм.
Особенно это жалко выглядит, когда великовозрастная детинушка уже и школу окончила, и в институте вроде бы учится, уж впору жениться или замуж идти, а мама над ним все вьется, как орлица над орленком. А потом мы удивляемся: это почему же у нас такое инфантильное поколение растет? Вот мы такими не были… Естественно, не были – у наших мам была жизнь куда как тяжелее нынешней, мало кто из них мог позволить себе не работать, так что они были рады, что дети вырываются из-под опеки и становятся самостоятельными.
Аня, одноклассница моего сына, была поздним ребенком, которую холил и лелеял денно и нощно целый взвод взрослых: мама, папа, две бабушки, два дедушки, старшая сестра. И каждый внушал ей, что она супергениальный ребенок, вундеркинд. Первое знакомство с этой девочкой, тогда первоклассницей, запомнилось мне тем, что она очень серьезно заявила:
– В разговоре я часто путаю русские слова с французскими и английскими, так что вы вряд ли поймете все, что я скажу.
И принялась рассказывать мне и своей маме, как прошел день, причем это была обычная речь самого обычного ребенка. Иностранных слов я в ней не заметила. Мама, стоящая рядом, внимала девочке так, будто пред ней оракул, а на мой немой вопрос объяснила, что Анечка занимается языками с репетитором, проявляет блестящие способности. Так что путает языки, бедняжечка.
Мама сопровождала Анечку в школу и встречала после уроков класса до седьмого. Так и вижу эту картину: идет Аня, рядом мама тащит за своим божеством школьный рюкзак и внимает. Она бы и дальше сопровождала дитя, но, видно, сама девочка взбунтовалась – стало неловко перед одноклассниками.
Конечно, Анечкина мама была председателем родительского комитета. Все, у кого дети учились или учатся в школе, понимают, о чем я говорю. В каждом классе есть такая мама. Если сильно повезло, то несколько. Они, как правило, не работают, вся их социальная жизнь протекает в школе. Проводив детишек, они долго стоят в школьном дворе галдящей стайкой, перемывая кости учителям, мужьям и свекровям. Работающие мамаши пробегают мимо них сломя голову, а те провожают их снисходительным взглядом: вот, дескать, несчастные, что ж за жизнь у них такая! То ли дело у нас!
Общественную работу Анечкина мама выполняла рьяно. В школе появлялась ежедневно, постоянно предлагала проводить какое-нибудь мероприятие, причем одна ее идея была нереальнее другой. Она стала кошмаром учителей и директора, которые иногда просто не знали, как отделаться от ее навязчивого участия. И каждый ее визит к учителям заканчивался разговором о том, какая у нее гениальная девочка.
Когда классе в третьем учительница рисования позволила себе оценить Анечкин рисунок – обычную детскую беспомощную мазню – на четверку, скандал был до небес. Мама пришла не одна – в качестве группы поддержки был призван ее супруг, Анечкин папа. Он, правда, в основном молчал, но прерывать супругу не решался. А та готова была растерзать учительницу, которая посмела не оценить гениального творения ее ребенка.
Анечкина мама обязательно шла с классом в театры и музеи. Когда дети, выстроившись парами, переходили улицу, она доставала из сумки красный флажок – перекрывала движение. Хотя с ее напором она могла бы остановить не только машины, но и самолет или поезд, причем и без всякого флажка – одной силой взгляда, в котором горело слепое, беззаветное обожание собственного ребенка.
Анечка выросла девочкой своенравной – еще бы, ей ведь все было позволено. Кроме того, с ее мамой никто не хотел связываться, поэтому ей всегда шли навстречу. Если мама с утра звонила классному руководителю и сообщала: «Мы заболели», никому в голову не приходило просить справку. Если говорила «Мы не сделали уроки по уважительной причине», никто не возражал – Аню просто не спрашивали, к явному неудовольствию одноклассников. Дети не любят тех, кто на особом положении.
Анечка ничего не делала дома (девочка учится, успеет еще тряпкой помахать), с одноклассниками вела себя высокомерно. И была удивительно несамостоятельной (что и неудивительно при такой маме). В старших классах у наших детей была замечательная классная руководительница, которая предупреждала Анечкиных родителей, главным образом маму, которая дневала и ночевала в школе: «Оставьте девочку в покое, дайте ей жить. Перестаньте ее опекать. Вот увидите – она сорвется с поводка, и вы пожалеете о том, что не отпускали ее ни на шаг». Мама тогда очень возмутилась, даже ходила жаловаться к директору: «Она о моей девочке как о собачке какой-то говорит». Тот был внутренне согласен с коллегой: гиперопека никого до добра не доводила. Но опыт общения с этой неординарной женщиной подсказывал, что лучше не перечить: толку не добьешься, а время потеряешь.