Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
Симэнь, обрадованный расторопностью Дайаня, распечатал пакет, в котором было и письмо инспектора Лэя акцизному Цяню, которое гласило:
«Дело пересмотрено в соответствии с Вашим разъяснением. Коль скоро Фэн Второй первым сам избил своего сына, а в драке последнего с Сунь Вэньсяном пострадали оба, принимая во внимание то обстоятельство, что смерть Фэна младшего наступила после установленного в подобных случаях срока, требовать смертной казни Сунь Вэньсяну было бы крайне несправедливо. Приговариваю Сунь Вэньсяна к уплате Фэну Второму десяти лянов на погребение, о чем и довожу до Вашего сведения.
С поклоном Лэй Циюань».
Симэнь остался доволен.
– А где шурин Хуана Четвертого? – спросил он Дайаня.
– Домой пошел, – отвечал слуга. – Они с Хуаном Четвертым завтра собираются вас, батюшка, благодарить. Хуан Четвертый наградил меня ляном серебра.
– Это тебе на обувь пойдет, – сказал Симэнь.
Дайань отвесил земной поклон и вышел. Симэнь прилег на теплый кан и задремал. Ван Цзин зажег благовония и потихоньку удалился.
Через некоторое время послышался шелест дверной занавески и в кабинет явилась Ли Пинъэр, совсем бледная, непричесанная, в лиловой кофте и белой шелковой юбке [4].
– Дорогой мой! – позвала она Симэня, приблизившись к изголовью, – Ты спишь? А я пришла навестить тебя. Он все-таки добился моего заточения. Меня по-прежнему мучают кровотечения. Я все время страдаю оттого, что не могу очиститься. Благодаря твоей молитве мне смягчили, было, страдания, но мытарь не унимается. Он собирается подавать новую жалобу, хочет взять и тебя. Я и пришла предупредить. Берегись! Гляди, под покровом тьмы не попадись ему в руки. Я ухожу. Остерегайся! Не ходи без надобности на ночные пиры. Засветло домой возвращайся. Запомни, хорошо запомни мой наказ!
Они заключили друг друга в объятия и громко разрыдались.
– Скажи, дорогая, куда ты идешь? – спрашивал Симэнь.
Но Пинъэр отпрянула от него и исчезла. То был лишь сон. Симэнь проснулся. Из глаз у него текли слезы. Судя по лучам света, проникавшим сквозь занавески, был полдень. Тоска по Пинъэр терзала ему душу.
Да,
Увял цветок, засыпаны землей и лепестки, и тонкий стебелек. Проснулся – лик возлюбленной исчез и отразиться в зеркале не смог… Тому свидетельством стихи: Свет от белого снега отразила стена, Догорела жаровня, и постель холодна. Сон, влюбленных согревший, очень короток был… Запах сливы цветущей к ним за полог поплыл.В ответ на подарки свашенька Цяо прислала с Цяо Туном приглашение Юэнян и остальным женам Симэня.
– Батюшка в кабинете отдыхают, – говорил слуга. – Я не смею тревожить.
Юэнян угощала Цяо Туна.
– Я сама ему скажу, – сказала Цзиньлянь и, взяв приглашения, направилась в кабинет.
На Цзиньлянь была черная накидка из узорной парчи с золотыми разводами. Полы ее были также отделаны золотом и тремя рядами пуговиц. Сквозь газовую юбку просвечивала отделанная золотою бахромой нижняя юбка из шаньсийского шелка, из-под которой выглядывала пара изящно изогнутых остроносых лепестков лотоса – ножки, а поверх них виднелись красные парчовые панталоны. На поясе красовалась пара неразлучных уток, делящих радости любви. Прическу Цзиньлянь венчал высокий пучок, в ушах сверкали сапфировые серьги. Вся она казалась изваянной из узорной яшмы.
Цзиньлянь застала Симэня спящим и уселась в кресло рядом с каном.
– Дорогой мой! – заговорила она, продолжая грызть тыквенные семечки. – Ты что же, сам с собой разговариваешь? Куда, думаю, исчез, а ты вот, оказывается, где почиваешь. А с чего это у тебя глаза красные, а?
– Голова, наверно, свесилась, – отвечал Симэнь.
– А по-моему, ты плакал.
– С чего ж мне вдруг плакать?!
– Наверно, зазнобу какую-нибудь вспомнил.
– Брось чепуху городить! – оборвал ее Симэнь. – Какие там еще зазнобы?!
– Как какие?! Раньше по душе была Пинъэр, теперь стала кормилица Жуи. Не мы, конечно. Мы не в счет.
– Будет уж тебе ерунду-то городить! Да, скажи, в каком платье положили Пинъэр, а?
– А что? – заинтересовалась Цзиньлянь.
– Да так просто что-то вспомнилось.
– Нет, так просто не спросил бы, – не унималась Цзиньлянь. – Сверху на ней были кофта с юбкой из золоченого атласа, под ними белая шелковая накидка и желтая юбка, а под ними лиловая шелковая накидка, белая юбка и красное атласное белье.
Симэнь утвердительно кивнул головой.
– Да, три десятка лет скотину врачую, а что у осла за хворь такая в нутре завелась, понятия не имею, – проговорила Цзиньлянь. – Если не тоскуешь, к чему про нее спрашиваешь?
– Она мне во сне явилась, – объяснил Симэнь.
– В носу не зачешется, не чихнешь. О ком думаешь, тот и снится, – подтвердила Цзиньлянь. – Умерла она, а ты, знать, никак ее забыть не можешь. А мы тебе не по душе. И умрем, не пожалеешь. Сердце у тебя жестокое.
Симэнь обнял и поцеловал Цзиньлянь.
– Болтушка ты у меня! – говорил он. – Так и норовишь человека уязвить.
– Сынок! – отвечала она. – Неужели старая твоя мать тебя не знает? Я ж тебя, сынок, насквозь вижу.
Цзиньлянь набрала полный рот семечек и, когда они слились в поцелуе, угостила его из уст в уста. Сплелись их языки. Ему по сердцу разливался нектар ее напомаженных благоухающих уст. Вся она источала аромат мускуса и орхидей. Симэнь внезапно воспылал желаньем и, обняв Цзиньлянь, сел на кан. Привалившись спиной к изголовью, он вынул свой инструмент, а ее попросил поиграть на свирели. Она низко склонила напудренную шейку и заиграла столь звучно и сладострастно, что инструмент сновал челноком, то пропадая, то вновь появляясь. Симэнь созерцал ее благоуханные локоны-тучи, в которых красовались яркие цветы и золотая шпилька с изображением тигра. На затылке сверкали жемчуга. Наслаждение было безмерным.
Но как раз в момент наивысшего блаженства из-за дверной занавески послышался голос Лайаня:
– Батюшка Ин пожаловали.
– Проси! – крикнул Симэнь.
Цзиньлянь всполошилась.
– Вот разбойник Лайань! – ворчала она. – Погоди звать. Дай я выйду.
– Гость во дворике ожидает, – говорил Лайань.
– Попроси, пусть пока удалится, – велела Цзиньлянь.
Лайань вышел во дворик.
– Вас просят на минутку выйти, – обратился к Боцзюэ слуга. – У батюшки кто-то есть.