Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (???)
Шрифт:
– И батюшка ничего ему не сказал?
– Он ведь и батюшке рот медом смазал, чего он ему скажет?!
– Вот бесстыжая рожа! – заругалась Цзиньлянь. – Он и ему голову заморочил. Он уже, оказывается, во все влез. У них рука руку моет. Гляди, пока тебя вонючий зад прельщает, как бы пронырливые слуги не стали с твоей зазнобой развлекаться! – Она обернулась к Пинъаню: – Я тебя об одном попрошу: как только заметишь его с этим пакостником, дай мне знать.
– Обязательно! – заверил ее Пинъань. – Чжан Чуань, небось, все слыхал, но он не проговорится – не первый год прислуживает. Свой человек.
Так, с разговорами, подошли к воротам. Цзиньлянь вышла из паланкина. На ней была узорная кофта из сиреневого нанкинского шелка с отделкой, отороченная длинной бахромой белая с отливом юбка. Грудь украшало ожерелье с нефритовыми подвесками, талию стягивал бархатный пояс. Она проследовала прямо к Юэнян и приветствовала ее поклоном.
– Так скоро? Что же не осталась у матушки? – удивилась Юэнян.
– Матушка оставляла на ночь, – отвечала Цзиньлянь. – Но у нее гостит свояченица да девочка лет двенадцати воспитывается. И всем пришлось бы спать на одной кровати. Где там? Да и от дому далеко, я и решила вернуться. Матушка просила кланяться и благодарила за щедрые подарки.
От Юэнян она пошла к Цзяоэр, Юйлоу и остальным, а оттуда проследовала в передние покои. Прослышав, что Симэнь у Пинъэр, она зашла к ней.
Завидев Цзиньлянь, Пинъэр поспешно поднялась и, улыбаясь, поклонилась одновременно с вошедшей.
– Так рано, сестрица? – спросила Пинъэр. – Присаживайся, выпей чарочку.
Хозяйка велела Инчунь подать стул.
– Ох, я и так сегодня выпила немало, – отказывалась Цзиньлянь. – Нет, спасибо, я-то двух приемов не выдержу.
Она горделиво вздернула рукав и пошла к двери.
– Ишь, как осмелела, рабское отродье! – воскликнул Симэнь. – Меня даже поклоном не удостоила.
– А что проку тебе кланяться-то? – обернулась она. – Счастья не прибудет. Кому ж и смелости набираться, как не рабскому отродью?
Своими репликами, дорогой читатель, Цзиньлянь недвусмысленно поддела Пинъэр, поскольку та принимала сперва Шутуна, а потом Симэня. Разве не два приема?! Но Симэнь этих ее намеков не понял.
Да,
Слова, как нить с иголкой – друг за другаЦепляются. Ухватишь – мигом ругань.Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Уездных управ, окружных – избегай всевозможно.
Усердным, рачительным будь, поступай осторожно.
Водой запасешься – от суши спасешься и зноя.
Торговлей себе облегчай пребыванье земное.
И дети, и внуки пусть будут приучены к делу.
Цветы не сажай, а тутовник и финики – смело.
Пускай не возьмут тебя мелочи жизни в оковы.
Возжаждешь – заваривай
Это восьмистишие обращено к родителям, которые обязаны наставлять своих сыновей и внуков, обучать их грамоте и обрядам, дабы по-сыновнему послушны были они родителям своим, уважали старших и жили в мире-согласии с соседями своими; чтобы утвердился каждый из них в своем деле; чтобы ни в коем случае не потакали им родители. Когда распускают подростков, они сколачивают небольшие компании и втроем, впятером слоняются от безделья. Сперва их забавы – лук да стрелы, ловля птиц, потом они возьмутся мяч гонять[1], а там и к вину да азартным играм пристрастятся, повадятся певиц-куртизанок навещать, и пойдет все вверх дном, а в конце концов – неприятности, напасти и разорение.
Вот и у этих родителей попали юнцы в суд. Если и не погубит каждый сам себя, не обречет свой род на вымирание, то пытки да ссылку пережить придется. И уйдет все нажитое в казну, и будет жизнями их распоряжаться всякий, кто сидит в суде-управе. Что проку в сыновьях таких! Такие дети отцам – одна обуза. От них лишь горе да страданья!
Так вот, с утра Симэнь прибыл в управу. Выйдя из залы, он обратился к Ся Лунси:
– За этих юнцов опять приходили ходатаи. Все просят смягчить наказание.
– И ко мне, знаете ли, обращались, – заявил Ся. – Правда, сударь, я не решался вам сказать… Раз такое дело, давайте их вызовем, дадим палок и пусть идут восвояси.
– Вы совершенно правы, сударь, – поддержал Симэнь.
Надзиратели снова заняли свои места и велели подручным вывести Чэ Даня и остальных арестованных, среди которых был и Хань Второй. Юнцы пали ниц и, страшась новых истязаний, били челом.
– Вас следовало бы строго судить, – начал Симэнь, не дожидаясь Ся Лунси, – но за вас было много ходатайств, и я пощажу вас на сей раз. А еще мне попадетесь в руки, заживо в тюрьме сгною. Ступайте!
С возгласами благодарности, не чуя под собою ног, бросились они вон из управы.
Но не будем больше говорить об этом судебном решении, а расскажем об Ин Боцзюэ.
Разыскал он Шутуна, отозвал и за разговором сунул незаметно пять лянов. Шутун спрятал серебро в рукав, но это подглядел привратник Пинъань. Шутун между тем сказал Ину, как идет дело.
– Вчера батюшке говорил, – сказал он. – Сегодня их выпустят.
– Сколько меня родные за них просили! – говорил Ин Боцзюэ. – А не изобьют их?
– Успокойтесь, батюшка! На этот раз их бить не будут, уверяю вас.
Ин Боцзюэ побежал скорее передать новость родным юнцов. К обеду все четверо вернулись домой. Каждый обнял отца или старшего брата и остальных домашних и плакал во весь голос. Родственники выложили сотню с лишним лянов, а на ногах юнцов кровоточили раны, зареклись они совать нос в чужие дела.
Да,
Себе мы беды сами накликаем,От нетерпенья своего страдаем.Пока Симэня не было дома, Шутун позвал Лайаня подмести кабинет и стал угощать его присланными в подарок сладостями, которые лежали на столе. Лайань, не смея их взять, отказывался.