Цветы всегда молчат
Шрифт:
– Ах, дедушка Хендрик, он хотел взять меня за руку! – возмущенно проговорила девочка. – И еще – он заикается!
Мужчина поманил мальчишку:
– Подойди! Ну же! Не бойся! – ребенок подчинился. В руках мужчины оказался длинный тонкий прут. – Дай сюда руки!
– П-п-пр-ро-о-ш-шу-у-у в-в-ва-а-а-с-с, с-с-с-э-э-э-р-р-р! – от сильного волнения даже короткие слова давались с трудом.
– Разве тебе позволено заикаться в моем присутствии? – поинтересовался господин.
Мальчик зажмурился и замотал головой.
– Отвечай,
Ребенок вздрогнул.
– Н-н-не-е-е-т-т, с-с-с-сэ-эр-р!
– Негодный мальчишка! Ты опять! Давай сюда руки! – Ребенок покорился. Господин занес прут. – Будешь считать удары! Если запнешься – я начну заново. Понятно?
– Да, сэр.
– Вот видишь. Начинай.
Он считал, глядя на то, как на руках остаются алые полосы. Потом они будут очень болеть. И будет сложно что-то брать в руки. Но сейчас главное – не сбиться, чтобы все не началось вновь. У него уже неплохо получается, если он спокоен. Трудно быть спокойным, когда тонкий прут хлещет тебя по рукам. Но он терпит. Не заплакать и не запнуться.
– Ладно, на сегодня довольно, – снизошел господин и убрал прут. Хотя Долли была явно огорчена таким поворотом. – Теперь иди к своей тетушке, расскажи, что ты наделал, пусть она накажет тебя.
Тетушка Брандуэн, красивая величественная дама, сидела на диване в гостиной в окружении детворы: у ее ног устроился сын, а вокруг расположились племянники и племянницы. Дети были нарядны и красивы. Они смотрели, как по игрушечный железной дороге бежит хорошенький паровоз.
Мальчик тоже замер, любуясь чужой игрушкой. Трогать чужие игрушки ему строго-настрого запрещено, а своих игрушек не было. А дети никогда не играли с ним. Он в таких случаях закрывал глаза и обещал себе, что однажды у него будет нечто свое, нечто очень красивое, и он ни за что не даст это им даже потрогать. И то будет не игрушка, а гораздо-гораздо лучше. Он каждый раз обещал себе это.
Правда, у него уже сейчас есть нечто, что не принадлежит им, – его имя и фамилия. Они были вышиты на его одежде с самого раннего детства, поэтому он точно их знает – по той вышивке он учился читать…
Тетушка Брандуэн обернулась к нему:
– Мальчик мой, ну что там в этот раз? – она сказала почти нежно, едва ли не по-матерински.
Мальчик сбивчиво пересказал.
Тетушка покачала головой.
– Разве ты не знаешь, почему никто не хочет с тобой дружить и держаться за руки? Ну же, скажи нам.
– П-п-по-о-о-т-т-то-о-о-м-м-му ч-ч-т-тт-то, я-а-а-а г-г-га-а-а-д-д-кий!
Дети смяялись над ним и передразнивали.
– Вот видишь, ты и сам знаешь. Поэтому запомни – никто никогда не будет с тобой дружить и держаться за руки! Ты понял?
– Да.
– Вот и хорошо. А теперь тебя следует наказать. Детки, ну-ка, помогите мне: как мы его накажем?
Мальчик задрожал. Эти дети всегда придумывают что-то страшное.
– Лишить
Это переживем.
– Оставить без ужина! – предложил кто-то еще.
И это тоже.
Но тетушка отметала одно предложение за другим.
– Какие же вы все-таки ангелочки! – умилилась она. – Но гадких мальчишек надо наказывать так, чтобы они поняли, насколько гадкие. Чтобы гаже их уже никого не было. А поступим мы так…
…Его ввели в обеденную залу и поставили на стул. Каждый – и взрослый и ребенок – мог подойти и вытереть об него руки, будь они жирные или перемазанные шоколадом. Он не должен шевелиться. Обеда сегодня не будет. В ванную не пустят. Гадкие мальчишки должны знать, что они гадкие и людям противно быть рядом с ними…
– …Сэр, я знаю, что вы очень добры и вам дорог этот ребенок, – говорил доктор Моузер, по прозвищу Эскулап, господину Эрмиджу, приемному отцу мальчика, – но иначе Пробуждение так и не случится. К тому же, как побочный эффект, может пройти заикание – наука это подтверждает.
Уильям Эрмидж потер подбородок рукой. То был дородный человек с бульдожьим профилем и маленькими злыми глазами.
– И вы уверены, что этого не избежать?
– Никак не избежать, сэр.
– Ну что ж, тогда мне не остается ничего другого, как согласиться…
– Отец, не надо! – вот, сегодня уже хорошо. Без запиночки. Мальчишка упал на колени и посмотрел на господина Эрмиджа умоляюще.
Но тот в ответ лишь пнул его ногой.
– Не смей называть меня отцом, выродок. У тебя нет семьи и никогда не будет. Как только люди будут узнавать, кто ты есть на самом деле, они станут шарахаться от тебя! Понял, маленький негодяй?
Ребенок кивнул. Он уже научился не плакать, как бы больно ни было.
Зато доктор Моузер улыбнулся ему почти отечески. Зубы у доктора гнилые. От него дурно пахло.
– Идем, дружок.
Мальчик внутренне сжался. Этот человек неприятен ему, но еще неприятнее отец.
…В кабинете доктора – кресло с кожаными ремнями и какой-то прибор со множеством проводов. Вид этого сооружения заставил бы поежиться даже смельчака.
– Ну что же ты, садись, располагайся, – ухмыльнулся доктор, указывая на кресло.
– Спа-си-бо, сэ-эр.
– Нет, так не пойдет – благодаришь, а сам стоишь. Кто-нибудь увидит, скажет, что я плохой хозяин. Идем, я помогу тебе, – он положил свою большую волосатую руку на плечо ребенку. Мальчик бросил на него умоляющий взгляд. – Потом ты еще будешь мне благодарен.
Пришлось сесть. Доктор зафиксировал ему руки, ноги, голову, обмотал провода вокруг пальцев. Потом поставил на стол баночку, в которой копошились личинки. Ребенок отодвинулся, насколько это было возможно. Доктор взял одну пинцетом и поднес к лицу мальчика. Она извивалась, вызывая рвотные позывы.