Цветы зла

Бодлер Шарль Пьер

ВИНО ТРЯПИЧНИКОВ

Порой под тусклыми, скупыми фонарями, Когда дрожит стекло и вспыхивает пламя, В квартале нищенском, по улице глухой, Где человечество кишит перед грозой, Тряпичник, головой нетвердою качая, Проходит, как поэт за стены задавая, И громким голосом, назло городовым, Орет, отдавшись весь мечтаниям живым. Приносит клятвы он, вновь издает законы, Наказывает злых, излечивает стоны, И под покровами полночной темноты Он блеском опьянен столь редкой доброты. Да, эти старики, чья жизнь одна забота, Стесненные нуждой, затертые работой, Сгибающиеся под тяжестью мешков, Набитых мусором огромных городов, Угара винного полны, идут обратно, Среди товарищей, деливших подвиг ратный, Чей длинный ус висит, как бахрома знамен. — И флаги, и цветы, и колокольный звон Воскресли в их мечтах — державное виденье! И в оглушительном и светлом упоеньи От солнечных лучей, и кликов, и фанфар, Они несут толпе победы чудный дар! Так по сердцам людей, на время хоть веселым, Вино течет златым, сверкающим Пактолом. Оно прославлено их глоткою хмельной, И властно-дивный царь — лишь милостью одной. Чтоб горечь утопить и облегчить страданья Унылой старости земных своих созданий, Им Бог, раскаявшись, послал забвенье сна, А человек к нему прибавил дар Вина.

ВИНО УБИЙЦЫ

Жены в живых нет. Цепь упала. Стакан мне можно пить до дна. Когда я пьянствовал, она Мне душу

криком раздирала. Безбрежно счастие мое. Прозрачный воздух полон света. Тогда такое ж было лето, Когда влюбился я в нее. Чтоб горла жажда не сушила, Вина я должен больше влить В себя, чем может вся вместить Ее глубокая могила. Я бросил радостно на дно Колодца труп жены убитой, И набросал я сверху плиты. — Забвенье будет ли дано? Во имя прежней нашей страсти И нас связавших клятв любви, Чтоб примириться, как во дни Так опьянявшего нас счастья, В часы вечерней тишины Я выпросил еще свиданье. Пришло безумное созданье! Мы все ведь странностей полны. Она была хоть изможденной, Но всё ж красивою. Любил Ее я слишком. Час пробил, Убийству черному сужденный. Для всех я — тайна. Ни одна Среди всех пьяных этих тварей Не думала в ночном угаре, Как сделать саван из вина. Средь той толпы, мертво бездушной, Неуязвимой, как металл, Никто еще не обладал Душой, всегда любви послушной, С глухими чарами ночей, С ее мучительными снами, Коварным ядом и слезами, И лязгом тягостных цепей. Один, на воле, жгучей влагой Я до бесчувствия напьюсь, Потом я трупом повалюсь И на сырую землю лягу. И буду спать я тут, как пес. Пускай тяжелая телега Затормозить не сможет бега Своих грохочущих колес И раздерет меня на части Иль размозжит главу мою. Мне всё равно. На всё плюю Я, как на Таинство Причастья!

ВИНО ОТШЕЛЬНИКА

Продажной женщины взор странный и скользящий, Как белые лучи задумчивой луны, Которой хочется в струях ночной волны Омыть свою красу и лик едва дрожащий; В руках картежника червонцев легкий звон; Развратный поцелуй и прелесть ласки жгучей; Аккорды музыки томительно певучей, Как человеческих страданий дальний стон; Всё это не сравню, бутылка огневая, С бальзамом сладостным, который ты, благая, Хранишь, чтоб верного поэта утолить; Ты льешь ему мечты, и молодость, и силы, И гордость, лучший дар, в дни бедности унылой. — И равен тот богам, кто может нектар пить!

ВИНО ЛЮБОВНИКОВ

Сегодня боги даль зажгли нам! Как на коне неукротимом, Верхом помчимся на вине Мы к дивной, сказочной стране! Нам, как двум ангелам, томимым Огнем, ничем не умолимым, В лазури синего утра Идти за призраком пора! Качаясь медленно и плавно На крыльях вихря и вдвоем Восторгам преданные равно, Сестра, мы рядом уплывем, Направив бег без колебаний К родным полям моих мечтаний!

Цветы зла

РАЗРУШЕНИЕ

Со мною Демон зла дружит уже давно; Плывет он вкруг меня, как ветра дуновенье; Дышу — и легкие сжигает мне оно, Наполнив их огнем преступных вожделений. Порой, любовь мою к Искусству испытав, Приходит он ко мне, как женщина нагая, И шепчет на ухо коварный свой устав, Уста мои к ядам позорным приучая. Меня он далеко от взоров Божества Уводит, и вокруг, безлюдна и мертва, Тоской меня томит пустыня вечной Скуки. Мои ослеплены смущенные глаза, И в них отражены виденья вечной муки И Разрушения кровавая гроза.

МУЧЕНИЦА

Рисунок неизвестного мастера

Среди хрустальных ваз, среди блестящих тканей, Средь мрамора, среди ковров, Атласной мебели, душистых одеяний И пышных складок их шелков, В закрытой комнате, где воздух, как в теплицах, Насыщен тлением сырым, Где бледные цветы в фарфоровых гробницах Сном засыпают неживым, — Труп обезглавленный на ложе разливает Рекой широкою вокруг Кровь ярко-красную, которую впивает Подушка, с жадностью, как луг. Подобно призракам, что в темноте пугливый Наш зачаровывают глаз, Немая голова, с тяжелой темной гривой, Где блещут жемчуг и алмаз, Как лютик вянущий на столике тут рядом, Лежит в сиянии лучей И смотрит пред собой пустым, как сумрак, взглядом Остановившихся очей. Бесстыдно кажет стан красу свою нагую И раскрывает предо мной И чары тайные, и прелесть роковую, На горе данную Судьбой; А на ноге чулок со стрелкой золотою Застыл, как память о былом; Подвязка, словно глаз, сверкающий слезою, Алмазным искрится лучом. И тени странные пустынного покоя, И соблазнительный портрет С глазами жгучими и смелой наготою, Все помнят страсти темный бред, Преступную любовь и ласк греховно-сладких Пиры полночною порой, На радость ангелам дурным, летавшим в складках Завес над сонною четой. Но всё же, коль судить по худобе красивой Плеча, по нежности грудей И бедр, по талии, что с грацией игривой Вся извивается, как змей, Ей мало было лет! — Душа, в истоме темной Сгорая страстью и тоской, Раскрылась ли толпе голодной и бездомной Желаний, губящих покой? Осуществил ли тот, кому казалось мало Всех жгучих ласк твоей любви, На теле стынувшем, покорствовавшем вяло, Мечты безбрежные свои? Нечистый труп, ответь! Скажи, глава немая, За косы взяв тебя рукой И поцелуй к губам холодным прижимая, Навек простился ль он с тобой? — Вдали от глаз чужих, от хохота и брани, От любопытных, злых людей, Спи мирно, мирно спи, о странное созданье, В могиле сказочной своей! Супруг твой далеко, но в снах над ним всё реют Черты бессмертного лица; Не меньше твоего тебе он будет верен И не изменит до конца.

ЛЕСБОС

О мать латинских игр и греческих томлений, Лесбос, где смена ласк то сонных, то живых, То жгуче-пламенных, то свежих, украшенье Пленительных ночей и дней твоих златых, — О мать латинских игр и греческих томлений, Лесбос, где поцелуй подобен водопадам, Без страха льющимся в земные глубины, Бегущим, стонущим и вьющимся каскадом; Где неги глубоки, безмолвны и сильны; Лесбос, где поцелуй подобен водопадам. Лесбос, где юные зовут друг друга Фрины, Где ни одна вотще не плакала жена, С Пафосом наравне цветешь ты, ярче крина, И ревностью к Сафо Венера смущена. — Лесбос, где юные зовут друг друга Фрины, Лесбос, страна ночей мучительно-прекрасных, Влекущих к зеркалам — бесплодные мечты — Самовлюбленный взор дев томно-сладострастных, Плоды ласкающих созревшей наготы; Лесбос, страна ночей мучительно-прекрасных, Пускай старик Платон сурово хмурит брови; Тебе всё прощено за таинства твои, Владычица сердец, рай наших славословий, И за сокровища восторженной любви. Пускай старик Платон сурово хмурит брови. Тебе всё прощено за вечное страданье, Сужденное всем тем возвышенным сердцам, Которые влечет лучистое сиянье Неведомых красот к нездешним небесам, — Тебе всё прощено за вечное страданье! Лесбос, кто из Богов посмеет быть судьею Тебе и осудить твой многотрудный лоб, — Слез, в море вылитых ручьями с их струею, На золотых

весах не взвесивши потоп? — Лесбос, кто из Богов посмеет быть судьею? Что нам чужих для нас людей закон и мера? О девы гордые, архипелага честь, Не менее другой державна ваша вера, И запугать любовь ничья не может месть! Что нам чужих для нас людей закон и мера? Меня избрал Лесбос средь всех певцов вселенной, Чтоб ласки дев его цветущих воспевать; Допущен с детства был я к тайне сокровенной, Учась безумный смех и стоны узнавать. Меня избрал Лесбос средь всех певцов вселенной, И сторожу с тех пор со скал крутых Левката, Как наблюдательный и зоркий часовой, Который день и ночь ждет брига иль фрегата, Чьи паруса дрожат в лазури огневой, — И сторожу с тех пор со скал крутых Левката, Чтоб знать, снисходят ли к глухим мученьям волны И возвратят ли вновь, молитве вняв моей, В Лесбос, простивший всё, к скале, рыданий полной, Священный труп Сафо, ушедшей в даль морей, Чтоб знать, снисходят ли к глухим мученьям волны! Труп пламенной Сафо, подруги и поэта, Затмившей бледностью Венеры лик златой. — Глаз синих нам милей глаз черный и отсветы Таинственных кругов, начертанных тоской Измученной Сафо, подруги и поэта! — Сафо, прекраснее Венеры, в час рожденья Зажегшей над землей безбурную зарю И лившей юности беспечной упоенье На старый Океан, влюбленный в дочь свою; Сафо, прекраснее Венеры в час рожденья! — Божественной Сафо, погибшей в день измены, Когда, забыв обряд своих святых утех, Она насытила красою вожделенной Фаона, чей уход был казнию за грех Божественной Сафо, погибшей в день измены. И с той поры слышна нам жалоба Лесбоса. Хоть почести воздал его святыне мир, Он опьяняется тем криком, что утесы Его нагие шлют ночь каждую в эфир. И с той поры слышна нам жалоба Лесбоса!

ОБРЕЧЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ

(«Под лаской тусклых ламп, с дурманом сладким слитой…»)

Под лаской тусклых ламп, с дурманом сладким слитой, На мягкие припав подушки головой, О негах огненных мечтала Ипполита, Срывающих покров невинности младой. Глазами, бурею смущенными, искала Она наивности далекий небосвод, Как ищет вдалеке пловец, от волн усталый, Лазури утренних, уж недоступных вод. Ее потухший взор, в слезах от страстной муки, Оцепенелый вид и бледные черты, Бессильные в борьбе, раскинутые руки, Убором было всё для томной красоты. У ног ее, вкусив хмель неги всемогущей, Дельфина жгучий взгляд покоила на ней, Как будто сильный зверь, добычу стерегущий, Отмеченную им ударами когтей. Могучая краса, пред хрупкою красою Склоненная, она восторженно пила Вино своих побед, нагнувшись над сестрою, И словно нежного признания ждала. Найти хотелось ей во взоре жертвы бедной Гимн упоительный осуществленных нег И благодарности блеск дивный и победный, Как стон медлительный, струящийся из век. — «Что, Ипполита, мне ты скажешь, друг родимый, И поняла ль теперь, что не должна дарить Ты розы первые весны неповторимой Дыханьям пламенным, могущим их спалить? Мой легок поцелуй, как летние стрекозы, Скользящие крылом по зеркалу воды; А страсть любовника сметет тебя, как грозы; Как плуг, прорежет он глубокие бразды. Пройдет он по тебе, как тяжкие подковы Стремительных коней, цветы твои топча. Сестра любимая! Раскрой глаза ты снова, Ты, жизнь моя и честь, ты, сердце и душа. Лучом меня дари очей твоих небесных. За взор один такой, за мед, сокрытый в нем, Завесы подниму я новых нег чудесных И усыплю тебя я бесконечным сном!» Но, голову подняв, сказала Ипполита: «Во мне ни ропота, ни сожаленья нет, Дельфина, но тоска и боль во мне разлиты, Как трапезы ночной и грешной горький след. Я чую на себе гнет страха и печали. Немые призраки теснят меня толпой И увести хотят в немеющие дали, К кровавым берегам, неверною тропой. Иль совершили мы поступок беззаконный? Коль можешь, объясни смущенный мой испуг. От страха я дрожу под шепот твой влюбленный, Но льнут к тебе уста невольно, милый друг. О, не гляди, молю, таким суровым взором, Сестра, которую навеки я люблю, Хотя бы ты была несчастьем и позором Моим и загубить решила жизнь мою!» Дельфина же, тряхнув трагическою гривой, Как Пифия, с огнем пророческим в крови, Со взором роковым ответила ревниво: «Кто смеет говорить об аде при любви? Будь проклят навсегда мечтатель безрассудный, Кто первый захотел, в наивности своей Задачей увлечен для сердца слишком трудной, Измерить нравственным мерилом мир страстей. Тому, кто ночь и день, тепло и мрак холодный, Мистически связав, задумал слить в одно, О, верь мне, разогреть мороз груди бесплодной На солнце пламенном любви не суждено. Коль хочешь, жениха ищи себе тупого, Губам безжалостным ты дай к себе прильнуть, Но, страха полная и бледная, ты снова Раскаявшись, вернешь мне раненую грудь. Служить лишь одному мы можем господину!» Но вдруг, смертельных мук познавши острие, Дитя воскликнуло: «Я чувствую глубины Во мне бездонные — и сердце то мое, Глубокое как ночь, горячее как лава. Я зверя замолчать заставить не смогла И фурии ничем не утолю кровавой, Что с факелом в руке насквозь его прожгла. Завесы тяжкие пусть скроют нас от мира, Найдем в усталости покой небытия, На лоне обрету твоем я сладость мира, И холодом могил пусть веет грудь твоя». О жертвы жалкие, вам нет уж исцеленья, Спускайтесь медленно в неумолимый ад, На дно той пропасти, где сонмы преступлений Под ветром не с небес мучительно кишат, Как грозы грохоча в томительном слияньи. Бегите за мечтой по страдному пути. Вовек не утолить вам бешеных желаний, И муки новые вам в негах обрести. Луч свежий не сиял у вас в глухих притонах, Тлетворный входит дух сквозь щели темных стен, Как пламя фонарей, в самом аду зажженных, И разрушительный в вас проникает тлен. Бесплодность горькая всех ваших исступлений Лишь распаляет вас, и кровь всё горячей. Порыв неистовых, безумных вожделений По вашей плоти бьет ударами бичей. Вдали живых существ скитаясь дикой глушью, Бредите темными тропинками волков; Примите вы судьбу, разнузданные души, И вами созданных страшитесь вы оков.

ОБРЕЧЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ

(«Лежа как тихое, задумчивое стадо…»)

Лежа как тихое, задумчивое стадо, Они не сводят глаз с безбрежности морей, И дышат томною и горькою усладой Дрожащие тела обнявшихся теней. Одни, чье сердце ждет бесхитростных признаний, В тени зеленых рощ, под пение ручьев, Читают по складам младой любви преданья И режут вензеля подруг в коре кустов. Другие, парами, склоняя долу взгляды, Проходят медленно меж жутких, темных скал, Где дух Антония от злых посланниц Ада И наглых их грудей спасения искал. Одни, при пламени их факелов смолистых, В святилищах глухих языческих богов, Зовут тебя залить огонь страстей нечистых, Вакх, усыпляющий боль древнюю грехов. Другие же, давно взлюбившие мученья, Под складками одежд сокрыв ремни бичей, Слезу кровавую и пену исступленья Сливают в мертвенном безмолвии ночей. О девы, демоны, страдалицы и звери, Кому земную явь отвергнуть удалось, Искавшие небес то в страстных снах, то в вере, То криков полные, то безнадежных слез, Жалею и люблю я вас, родные сестры, О вы, кому вослед душа стремилась в путь, За жажду вечную, за жало боли острой И сладкий мед любви, наполнивший вам грудь!

СЛАВНЫЕ СЕСТРЫ

Продажная Любовь и Смерть людишек снова Влекут к себе на грудь для страстного труда, Но лоно их, маня сквозь рваные покровы, Осталось, как у дев, бесплодным навсегда. Поэта мрачного, кого семьи оковы Томят, кому дана лишь нищенская мзда, Зовут сады кладбищ и грешные альковы На ложе, где душа не ведает стыда. Могила и постель, умов отрада дерзких, Подносят в свой черед, как славных две сестры, Нам яд ужасных ласк и жуткие дары. Меня похорони, Любовь, в объятьях мерзких! О Смерть, соперница ее, скорей явись И с миртом гнусным свей свой черный кипарис!