Далекий светлый терем (сборник)

Никитин Юрий Александрович

Стрелка часов подползла только к девяти вечера, а раньше утреннего обхода меня точно не выпустят. Жолудев поднялся уходить, когда я неожиданно для себя попросил:

– А нельзя ли повидаться с моими коллегами?

Он удивился:

– Зачем? Вы ведь не ладили!

– А что еще делать? – спросил я. – Спать рано. Их, как я понимаю, тоже не выпустят до утра. Вам не до нас. А мы хоть посмотрим друг на друга. А то даже имен не знаем!

Он, как мне показалось, замялся в нерешительности:

– Уверены?

– Уверен, – ответил я. – Это ж ни к

чему не обязывает! Как в купе поезда. Можно и пооткровенничать, ибо каждый сойдет на своей станции, больше никогда не увидимся.

– Если вы так уверены…

– Уверен, уверен!

– Если у вас нет предубеждения…

– Есть, – возразил я. – На самом деле я их всех презираю. Но я уже в том возрасте, когда понимаю: не все могут быть такими, как я. И нельзя ненавидеть других только за то, что они меньше умеют, меньше понимают. Конечно, ни одного из них я не пригласил бы в гости, не стал бы общаться там, за стенами этого здания. У меня есть свой круг. Правда, там я словно окружен зеркалами: все мыслят так же, поступают похоже, оценки наши обычно совпадают. Ну, это вам понятно. Не думаю, что у вас другой круг. Вряд ли среди ваших близких друзей есть тупоголовые каратэки, придурковатые йоги, помешанные алармисты. Словом, вы организуете нам встречу?

Он вздохнул, долго молчал, пристально глядя на меня. У меня в душе начало появляться нехорошее предчувствие.

– Организую, – ответил он медленно. – Это… нетрудно. Дело в том, Юрий Иванович, что все ваши невольные участники эксперимента находятся в вас.

Он сказал так просто, обыденно, что я даже не вздрогнул, смотрел бараньим взглядом. Но Жолудев остановился, ожидая моей реакции, и я сказал с понятным неудовольствием:

– Простите, не понимаю. Я не очень хорош в иносказаниях, все-таки человек точных наук…

Он грустно улыбнулся:

– На этот раз точнее не бывает. И Первый, и Второй, и Третий, и Четвертый – это вы сами. Правда, в разные периоды жизни. Искатель приключений до двадцати лет, мафусаилист в тридцать, технофил в тридцать пять, алармист в сорок… Вы забыли? Стараетесь не вспоминать «ошибки молодости»?

– Я не совсем понял вашу аллегорию, – ответил я нервно. – Но то у меня были действительно потерянные годы. Если иной раз вспомню, то даже спина краснеет! Но стараюсь не вспоминать.

Он возразил с живостью, глаза загорелись, а на щеках выступили розовые пятна:

– Почему? Разве были по-настоящему позорные периоды, когда бы вы увлекались чревоугодием, были бы болельщиком или бабником – теперь их называют, если не ошибаюсь, «спортсменами»? Наркоманили, интересовались мальчиками? К тому же это не аллегория, поймите! Вы в самом деле общались с собой. В вашем сознании остались эти личности, вы их изолировали, загнали в дальние уголки мозга. Но они есть. Они живут, существуют. Это тоже вы. Не иносказательно.

Я замер, ощущая, как меня охватывает ледяная волна.

– Не понимаю, – выдавил я наконец. – Вы хотите сказать… Вы сказали, что сумели как-то связаться с этими тупыми личностями?

– Да.

– И

в соседних камерах никого не было?

– Не было и самих соседних камер. Вы были один. И разговаривали со своими «Я» прошлых стадий развития. Да, человек нередко остается до конца жизни на первой. Иные вскарабкиваются на следующую. Живут и умирают в поисках продления жизни, йоге, оккультных науках и прочем-прочем. Немногие проходят и через эту стадию, попадают в другую. Еще меньше тех, у кого хватает сил перейти еще дальше. У вас, Юрий Иванович, этих стадий больше, чем у многих. Потому мы вас и пригласили для эксперимента.

Я слушал потрясенно, вспомнил и странную ухмылку администратора, который листал мою трудовую книжку. Значит, их как раз и привлекло то, что я поколесил по стране, побывал, бывал бит сам и научился бить в ответ.

– И что же, – сказал я ошарашенно, – сам эксперимент, поиски других в гиперпространстве?

– Вы их нашли, – ответил он мягко.

– Я искал их?

– Да. Человек – это и есть вселенная. Его психика, его мир: Их еще познавать и познавать. Мы стоим на самом берегу океана. Мы не знаем ни глубин, ни где другой берег.

Я пытался совладать с сумятицей в мыслях:

– Но… зачем?

Жолудев помолчал, словно затруднился с ответом, ответил с некоторой натугой:

– Дело в том, что в лучшем случае каждый из нас только… полчеловека, да где там полчеловека! Дай бог, чтобы хоть на осьмушку был человеком! Увы, каждый из нас столько давил в себе хорошего… Погодите с возражениями! Я тоже, как и вы, уверен, что я отсекал в себе отжившее, глупое, неверное. Да только я знаю теперь, что эта уверенность ошибочна. Мы всегда себя оправдываем. Всегда. Так уж устроена наша психика. Нужна совсем уж большая катастрофа, чтобы мы признались в ошибке. Не в ошибочно выбранном пути, а только в ошибке. Не в стратегии, в тактике. Разве не так?

– Ну, – сказал я с неохотой, – есть разница, признать, что свалял дурака, или признать себя дураком.

Когда он ушел, я, не в силах лежать, поднялся и заходил взад-вперед по комнате, но быстро устал, снова лег и вперил глаза в потолок. Там было пусто, в отличие от сумятицы в моей голове, снова вскакивал и метался, натыкаясь на стены. Я уже понял, поверил Жолудеву, даже восхитился чистотой и оригинальностью эксперимента. Вот только мотивы еще до конца не укладывались в сознании, в душе.

И вдруг как ослепительная молния сверкнула в сознании. Я остановился оглушенный, потрясенный. Так вот на что страстно надеется Жолудев! Безумная идея, настолько безумная, что даже вслух ее не в состоянии назвать, настолько нелепая, настолько дикая, противоестественная.

Я лег, расслабился, вогнал себя в состояние расслабления. В ванной было бы легче, но теперь я знал, кто эти сильные и тупые личности, слепо уверенные каждый в своей правоте и непогрешимости.

– Ребята, – сказал я охрипшим голосом, – да что же с нами… Если мы понимаем, не один же я понял, посмотрите через меня и вы.