Далекое и близкое, старое и новое
Шрифт:
11 июля 1917 года я в пешем строю атаковал у села Лошнюв немцев, чтобы задержать их наступление и дать возможность нашей пехоте устроиться в окопах. Начальника дивизии не было. Временно командовал дивизией командир 1-й бригады, к сожалению, не помню его фамилию. Во время атаки он приехал в лес, откуда началась атака. Там, на опушке леса, стояли несколько казаков с запасными патронами. Генерал, поздоровавшись с казаками, спросил: «Где полк?» – «А вон атакует немцев». – «А где командир полка?» – «А его видать, он впереди полка». Генерал посмотрел в бинокль и говорит: «Это он впереди с ординарцами?» – «Так точно, Ваше превосходительство, наш командир завсегда впереди полка». (В этой атаке у меня с руки пропали часы фирмы «Буре».)
На следующий день генерал спрашивает меня: «Какие награды вы получили за время командования полком?» – «Никаких». – «А за то, а за другое?» Генерал перечислил несколько боев, за которые меня особенно хвалили. Я ответил, что ни за один из них не получил, да у меня уже все ордена есть. «Тогда я за эту атаку представлю вас к производству в генералы». Через три месяца я получил приказ о производстве меня в генералы, и из Главного штаба в Петрограде сообщили мне частным образом, что в этот момент я был самым молодым генералом в Русской армии. Единственную награду я получил за командование полком – и то по представлении генерала другой бригады.
Интересно, что в ту ночь произошло в Саратове, где у своих родителей жила моя жена с дочерьми. Девочки спали в своих кроватках, жена в этой же комнате что-то шила. Вдруг младшая Лидия, 5 лет, не просыпаясь, поднимается на ноги и тянется к картине божественного содержания, висевшей у ее кровати. Поцеловав картину, она, не просыпаясь, ложится и крепко спит. Когда утром ее расспрашивали об этом, она ничего не помнит и не помнит, что ей ночью снилось.
Бои продолжались. Немцы, видя нашу разруху, энергично наседали и забрасывали нас снарядами. Тяжело был ранен лучший офицер полка есаул Духопельников114 . Я не спал уже двое суток и едва держался на ногах. Начальник дивизии, видя это, сказал: «Впереди вас прочно сидит пехота, вы можете спокойно заснуть вон в той школе в деревне». Я сейчас же этим воспользовался. Утром просыпаюсь от толчков адъютанта и денщика, они мне говорят, что всю ночь ко мне приходили незнакомые офицеры и солдаты других полков за справками и никто не мог меня разбудить. «А мы сейчас уже десять минут вас будим, хотели сонного положить на двуколку и увезти. Скорей одевайтесь, немцы совсем близко». – «А пехота впереди?» – «Уже давно позади». – «А полк наш?» – «Он за пехотой, а ваша лошадь и двуколка во дворе». Школа насквозь простреливалась ружейными и пулеметными пулями. Я быстро оделся и поехал под страшным огнем противника. Только успел я поздороваться с полком, как получил приказ: «Присоединиться к дивизии, которая переходит к деревне такой-то. Казачий полк в арьергарде».
Через каждые 50 минут дивизия, как полагается, делала привал на 10 минут. Я слезал с лошади и здесь же у ее ног, на земле, засыпал. Когда раздавалась команда «Садись», меня будили. Мы шли так целый день, и я на всех привалах засыпал и храпел так, что солдаты впереди едущего драгунского полка оглядывались. На ночь остановились в лесу, и я сейчас же заснул на своей походной кровати, но меня все время будили по всяким делам и свои, и чужие. А вскоре приказ начальника дивизии: «Всем командирам полков явиться на совещание в штаб дивизии – хата в полуверсте от полка». Я пошел с адъютантом, но, не доходя ста шагов до штаба дивизии, сел на землю и сказал адъютанту: «Идите один, я не в состоянии сделать больше и одного шага».
Самое ужасное на войне – это не рвущиеся над головой снаряды, а страшная усталость, переутомление, когда невозможно заснуть.
Еще ужасны на войне неприятельские аэропланы, которые летают на не досягаемой для винтовки высоте, безнаказанно бросают на вас бомбы, а вы не можете даже стрелять по ним.
Мне приказано прибыть с полком к перекрестку таких-то дорог и ждать дальнейших указаний. Только я прибыл к указанному месту, появился немецкий аэроплан. Леса, куда можно было бы скрыться, близко не было. Я приказал полку рассыпаться по обширному полю как можно дальше друг от друга и лежать на земле, держа лошадей в поводу. В одну минуту полк рассыпался. Минут десять немец летал на большой высоте и сбрасывал на полк бомбы. Но Бог хранил нас – все бомбы падали в промежутках между лошадьми, и от нескольких десятков бомб только одна лошадь была легко ранена. Казаки совсем не пострадали.
Помню еще случай. Приказано было мне перевести бригаду – два полка – из одного пункта в другой. Едем в тылу нашей армии параллельно фронту. Я, адъютант и еще несколько офицеров в голове бригады. Появляется аэроплан и летит так низко, что отличительных знаков не видно, и так близко, что мы приняли его за свой. Аэроплан летел у самой земли и прямо к голове колонны, то есть прямо ко мне. Чуть приподнявшись, он бросил бомбу. Бомба упала в десяти шагах от меня, но как раз за стоящим у дороги сараем, и этот сарай принял на себя весь удар и все осколки. Господь спас нас – никто не пострадал.
В Румынии мой полк был расположен в имении верстах в 20 от города Пьятра. Это была наша база. Вскоре нашу дивизию послали сменить уральцев у женского монастыря Торкео – это подножие Венгерских гор. Когда я пришел к командиру Уральского полка, он обедал со своими офицерами. Это был белый, совершенно седой полковник, лет на 25 старше меня. От предложенного обеда я отказался, сказав, что только отобедал. Полковник все время, не переставая, что-то говорил, пересыпая свою речь ужасными ругательствами. Потом вдруг встал и громко прочитал молитву после обеда. Он показал мне на карте, где стоят их посты, и сообщил, что у каждого поста устроена баня на воздухе. На мой вопрос, остались ли монашки в монастыре, он ответил: «Остались три, всем трем вместе 200 лет».
Наша позиция была совсем не там, где стояли уральцы. Лошадей я отправил обратно в имение за 60 верст от полка, а полк повел пешком на указанную штабом дивизии позицию. Крутизна гор не допускала возможности ехать туда верхом. Провизию подвозили на вьюках.
...Чудный прозрачный воздух. Красота гор изумительная. Скалистые горы, до 1595 метров высотой, покрыты великолепным лесом, в котором много медведей, кабанов, оленей, коз... Странно было видеть себя выше облаков. Потом эти облака опускаются, и показываются сначала верхушки гор, а потом и все горы. Командир бригады генерал Бьюнтинг зарисовывал чудные виды в свой альбом. Без привычки трудно было ориентироваться в горах – все расстояния скрадывались.
Меня назначили начальником передового участка, и под моей командой были все четыре полка нашей дивизии: мой полк, гусары, уланы, драгуны и пехотный стрелковый полк. Позиция была спокойная, не было даже перестрелки. Я был в более серьезном месте – у стрелков с командиром полка полковником Кислицыным. Вдруг противник неожиданно открыл по нас ураганный огонь. К австрийцам незаметно подошел немецкий пехотный полк и, зная, что перед ним спешенная кавалерия, решил нас атаковать. Я послал ординарца к полковнику Клевцову, который был с моим полком. Ординарец вскоре возвратился и доложил, что там полка нет. Не поверив ординарцу, я пошел туда сам со своим адъютантом Черкесовым. Убедившись, что ординарец был прав, я хотел возвратиться к полковнику Кислицыну, но там, откуда я только что ушел, уже были немцы. Я и Черкесов были отрезаны от своих и очутились в тылу противника. Наши полки быстро отступили, и начальнику дивизии сообщили, что мы с адъютантом попали в плен. Три четверти Стрелкового полка были перебиты, полковник Кислицын, смертельно раненный, вынесен в тыл. В моем полку убит офицер и несколько казаков. Мы с Черкесовым скрылись в лесистых горах. Наступила темная ночь. Немцы расставили вдоль всей позиции часовых на расстоянии 50 шагов друг от друга. Мы решили проползти между этими часовыми и радовались, что у противника нет собак, которые сразу почуяли бы нас. Ползли медленно, не отрываясь от земли. Проползли. Разговаривали шепотом, не знали, есть ли впереди цепи их секрет. Поднялись с земли, когда проползли от немцев шагов сто. Идем осторожно, с револьверами в руках, и не знаем, что впереди. Тьма, везде кусты. Вдруг в 5 шагах крик: «Стой, кто идет?» Вышли на наш гусарский пост. Отвечаю: «Командир Казачьего полка». – «Пожалуйте, Ваше высокоблагородие, наш командир сейчас разговаривает по телефону с начальником дивизии». Командир Гусарского полка полковник Шведер115 , бывший кирасир Ее Величества, крикнул в телефон: «Пришел полковник Балабин» – и, бросивши трубку телефона, начал меня обнимать и целовать, поздравляя со спасением. Потом опять схватил трубку телефона: «Вы слушаете? Передаю трубку полковнику Балабину». Начальник дивизии: «Я так рад, что вы возвратились, не могу сейчас видеть вас, но радуюсь, слыша ваш голос. Рад, что ваш полк не очень пострадал. Клевцов, видя, что перед ним огромные силы противника, в 20 раз больше, чем у него, без дорог скатился с горы и пришел к своим землянкам».
Израненного полковника Кислицына (кажется, это 15-е ранение) я представил к Георгиевскому кресту, и он его получил, лежа в госпитале. Кислицын выжил, выздоровел, но, кажется, к полку своему больше не явился.
В Румынии у нас были недоразумения с фуражом. Вагоны приходили исправно, пломбы целы, а внутри вагонов ничего нет. Румыны проламывали дно вагонов и крали овес и сено. Командующий армией генерал Лечицкий несколько раз предупреждал железнодорожное начальство и грозил наказанием, но кражи продолжались. Тогда Лечицкий вызвал к себе главного железнодорожного начальника и велел его выпороть, а он оказался чиновником в генеральском чине. Скандал. Пожаловались. Лечицкому – письмо с просьбой никого больше не пороть. С тех пор краж не было, и мы получали фураж исправно и полностью.