Дальние снега
Шрифт:
— Батоно Василий! — укоризненно обратился Гулбат к Григорьеву. — Разве в наших жилах течет молоко? Пх! Допей, друг, и я налью тебе по закону Иверии штрафную.
Обычно сдержанный, Василий Никифорович поднялся и, крикнув «горько», выпил чашу до дна.
Глаза его блестели восторженно и хмельно.
23 августа Тифлис был взбудоражен колокольным звоном всех церквей и орудийными выстрелами со стен Метехской цитадели: но улицам города провозили ахалцыхские трофеи.
На повозках внавал лежали «повелительные жезлы», бунчуки, похожие на золотые булавы с хвостами из конского волоса, кожаные чехлы от знамен. На одной повозке мертво поблескивала медная мортира с гербами и вензелем султана. Особенно много было плененных знамен. Их, покорных, приспустив, держали русские всадники; малиновые знамена с вышитыми текстами из Корана; белые с висячими кистями и золотым полумесяцем на древке; зеленые с бахромой и крохотным амулетом — кораном.
Сколько завоевателей топтало грузинскую землю: гунны и арабы, византийцы и монголы. Сморщенный кровавый карлик Ага-Магомед-хан, свирепый евнух, уверенный, что может уничтожить любого одним своим дыханием, восемь дней грабил и жег Тифлис. Персияне отнимали у матерей грудных детей; держа младенцев за ноги, разрубали их пополам, пробуя остроту своих сабель.
Грабители запрудили трупами Куру, сожгли мост через нее, угнали женщин в плен, оставили после себя дымящиеся развалины города.
И вот теперь…
Впереди повозок ехали на отменных аргамаках серой масти драгунские офицеры, сбоку — отличившиеся в боях грузины в чохах, остроконечных папахах. Бережно проносили знамя с гербом Тифлиса: две руки держат крест святой Нины с львиными головами в углах. Крест попирает полумесяц.
Весь город высыпал на улицы. День стоял нежаркий, дул свежий ветерок от Куры, слышались восторженные крики, мужчины целовались друг с другом.
Цокали копыта о каменную мостовую.
Маквала протиснулась поближе к победному кортежу и, став под платаном, сразу увидела синеглазого Митю, которого прежде приметила в охране Грибоедова. Он как-то шел по двору, лихо перебросив нагайку через плечо. Сейчас у Мити за спиной винтовка в косматом чехле. Казак в заломленной набекрень папахе на перевязанной голове, как влитой, сидел на маленьком сером имеретинском иноходце со стриженой гривой. За древко он держал, низко склонив, оранжевое, все в каких-то пятнах, знамя с вышитым полумесяцем.
— Митья! — не выдержав, крикнула Маквала, приподнимаясь на носках, и помахала ему рукой.
Каймаков повернул к ней круглое веселое лицо, качнул знамя, словно приветствуя им. Бедно одетый грузин, стоявший рядом с Маквалой, снял войлочную шапку с головы. Седые кольца волос придавали его лицу горделивость, свойственную людям гор.
— Гамарджвоба! (Победа!) — произнес он взволнованно и поглядел на Маквалу живыми зоркими глазами. — Видишь на его знамени кровавые пятна?
— Это кровь?!
— Да. Турки отправляли головы наших воинов в Константинополь, а кисти рук отсекали и ставили ими отпечатки на знаменах.
— Проклятые! — воскликнула девушка, и маленький Митя показался ей теперь богатырем.
Нино говорила: у русских в сказках есть такой «Мьикула Сельяниновьич».
— Раскидали разбойничье гнездо! — с силой произнес пожилой грузин. — Черная беда отодвинулась от ворот Иверии. Гамарджвоба!
А Митя вдруг представил цитадель, недавний бой и, сдвинув папаху, запел:
— Ой, меж гор Ахалцых стоит, А вокруг стена… Ров широк лежит…Молодой грузин в чохе с высокой талией, возбужденно сверкая глазами, воскликнул:
— Паша хвастал: «Скорее русские достанут месяц с неба, чем с нашей ахалцыхской мечети». — Грузин рывком протянул руку вперед: — Вон тот месяц с их мечети — на повозке валяется!
На повозке действительно сиротливо поблескивал золотой полумесяц, сбитый с ахалцыхской мечети.
— Друг солдато! — крикнул молодой грузин Мите. — Заткни их месяц за пояс!
Митя не понял, о чем просит грузин, но дружелюбно подмигнул ему.
…Через три дня Грибоедовы отправились в свадебное путешествие по Кахетии.
До имения Чавчавадзе в Цинандали верст сто семьдесят, и добирались они туда в коляске, запряженной четверкой лошадей.
Александр Сергеевич был необычайно весел, шутлив, и Нина, сидя рядом с ним, думала: «Так бы век ехать и ехать».
Этот бег коляски, яркая синь предосеннего неба, стук подков, голос мужа, словно вливающийся в ее душу, делали поездку какой-то особенно праздничной.
Он, обняв Нину за талию, читал свои стихи:
— И груди нежной белизною, И жилок, шелком свитых, бирюзою, Твоими взглядами под свесом темных вежд, Движеньем уст твоих невинным, миловидным, Твоей, не скрытою покровами одежд, Джейрана легкостью и станом пальмовидным…Ветерок озорно поднял над его непокрытой головой негустую прядь волос, бросил ее на высокий лоб. Наверно, таким же было его лицо, когда в Брест-Литовске, приглашенный на бал, въезжал он, проспорив, верхом на второй этаж или когда, пробравшись во время богослужения на хоры костела, заиграл на органе «Камаринскую».
Подковы весело продолжали свой перестук…
Горы придвигались все ближе, будто втягивали в себя… Сандр почти пел:
— Курись, огонек! Светись, огонек! Так светит надежда огнем нам горящим!