Дальние снега
Шрифт:
Сын вестфальского пастора, Остерман когда-то учился на богословском факультете Иенского университета, но бежал после дуэли в Амстердам. В России появился он более двадцати лет назад мичманом на галерах. Очень быстро постигнув русский язык, искусство писать письма, он вскоре стал секретарем вице-адмирала Крюйса, переводчиком в Посольской канцелярии. Сопровождал Петра в Прутском походе и вел переговоры с турецким визирем; затем — со шведами, стал незаменимым секретарем царя.
Так и шел вверх по лестнице мелкими шажками, вроде бы не сам, а втаскивали его, подсаживали, потому что надобен был: знал множество языков, как никто другой умело сочинял бумаги, указы, хитрые ответы. Даже составил «Табель о рангах», которой Петр особо дорожил.
На рожон Остерман никогда не лез. Если требовалось подписать опасную бумагу, отговаривался, мол, подагра руку свела; пропускал «по болезни» заседание Верховного тайного совета, коли там надо было сказать трудное «да» или «нет». Умел, много говоря, ничего не сказать.
Женившись на свойственнице царя Марфе Ивановне Стрешневой из старого, уважаемого рода, стал Андреем Ивановичем. Про себя называл он жену, подтрунивая, не иначе как Марфушкой, но… побаивался ее. Хотя денежные обстоятельства Остермана были порой не блестящи и он, правда, сгущая краски, рассказывал то одному, то другому о бедном своем состоянии, о том, что хлеба насущного не имеет, взяток никогда не брал. Сие установил правилом и чрез него никогда не переступал. Он хотел слыть бескорыстным. Пусть говорят о неподкупной честности Андрея Ивановича, тем набавляя ему цену.
Работать он умел не покладая рук, даже дома, при свечах, продолжал трудиться.
…Свою роль при малолетнем императоре Остерман понял с полуслова светлейшего.
— Будешь верен, — сказал ему князь с глазу на глаз, — царски одарю. Начнешь лукавить — колесую!
Остерман пужливо поежился — страх-то божий! — за что недоверие благодетеля? А внутренне усмехнулся: «Кто еще кого колесовать сумеет!»
При дворе даже не подозревали, какие страсти честолюбца обуревают Остермана, но честолюбца, предпочитающего в одиночку торжествовать победу. Его героем был Людовик XI, который сказал однажды: «Если бы я знал, что мой колпак догадывается о моих мыслях, я бы немедля сжег его».
Андрей Иванович был суховат, уклончив в беседах, в явные свары не совался, умел вызывать у себя, если считал полезным, послушную тошноту, слезы на глазах, умел проиграть в карты нужному человеку.
Лавируя между враждующими группами, он во всех случаях извлекал для себя пользу.
Никто не знал, скольких ввел тишайший, милейший, обязательный Андрей Иванович исподволь в застенок, скольким, словно бы невзначай оговаривая, проложил путь в Сибирь, как умело хоронил неугодные прошения.
Наедине с собой Остерман не верил ни в бога, ни в черта, ни в доброту, ни в совестливость, а порядочность считал выдумкой.
Обычно он прятал глаза и лишь иногда незаметно ощупывал взглядом лицо будущей жертвы своего обманного любительства. Но стоило ему почувствовать чужой взгляд, как навстречу тому шла лучистая, стеснительная улыбка покладистого, скромного, очень старательного и трудолюбивого человека, всецело поглощенного государевой службой.
После разговора со светлейшим Остерман понял: время! Решающая, хотя и смертельно опасная, игра стоила свеч. Чего ждать от Меншикова? Благодетельства хозяина холопу — не больше. Но и сам-то этот хозяин как ни заигрывает со вчерашними недругами, а долго не продержится. Утратил опоры. Это явственно. Теперь надо подыграть родовитым, войти к ним в доверие. Властвовать, разъединяя противников.
Для Остермана было все едино, кто у кормила, лишь бы сам он продолжал владеть тайной властью, был истинным вершителем судеб. Остерман чутким нюхом безошибочно определял, кто берет верх, чья чаша весов перетягивает, где надо подтолкнуть ее вниз, а где попридержать. Он плел разом несколько интриг, припасая козыри и всегда оказываясь победителем.
Из канцелярии, где происходил разговор с Меншиковым, Остерман отправился пешком — дом был недалеко. Захотелось охладить разгоряченное лицо, остудить мысли, продумать все до конца. Шел семенящей походкой, ссутулившись, в глубокой задумчивости. Со стороны казалось, что вот-вот остановится, как механизм, у которого кончился завод. Остановится, чтобы окончательно что-то додумать. Неряшливая одежда, расплывшееся бабье лицо с двойным подбородком не привлекали внимания прохожих. Его можно было принять за мелкого канцеляриста с воспаленными от долгого чтения веками, только что получившего нагоняй и переживающего разнос начальства.
Вспомнив, что дома, в мюнц-кабинете, его ждет новая заветная монета в коллекции, монета, ради которой посылал своего человека в Голландию, Остерман ускорил шаги. А как появилась у него недавно единственная в мире монета с изображением Петра II, отныне его воспитанника! Отчеканенные образцы были доставлены светлейшему, но не понравились ему, и он приказал их переделать. Узнав об этом, вице-канцлер поспешил на Монетный двор, успел купить уцелевший экземпляр неудавшегося рубля.
И еще одна страсть владела Остерманом — книги. Его библиотека по праву считалась самой крупной в Питербурхе и была не для украшения дома, а для пользования. В ней соседствовали книги по медицине, математике, юридическому праву, политике. Рядом с фолиантами о кардинале Мазарини, Александре Македонском, Спинозе можно было увидеть произведения Овидия, Горация, «Илиаду», «Гулливера». Все это на десятке языков, в том числе на китайском и арабском. По натуре своей скупой, Остерман тратил большие деньги на покупку книг, вызывая тем недовольство супруги, считавшей, что это блажь, никчемное приобретательство.
…Да, императором-отроком стоит заняться. Надо исподволь восстановить его против светлейшего, одного из убийц отца, тюремщика бабки, покусителя на императорскую власть, расчистить дорогу Долгоруким, к которым Андрей Иванович все больше входил в доверие, и они его ублажали. Надо им осторожно подсказать, что сейчас, когда Меншиков часто болеет, безмятежно спокоен за свое, как ему кажется, незыблемое положение и утратил на какое-то время настороженность, — именно сейчас самое время свалить его.
Остерман вошел в свой каменный двухэтажный дом на берегу Невы, прежде принадлежавший архитектору Трезини, а после заключения удачного Ништатского мира подаренный Остерману вместе с баронским титулом. Дом неуютный, мрачный. Вспомнив недавнюю угрозу Меншикова, он пробормотал с ненавистью:
— Verfluchte Hundsfott [4] .
Навстречу ему вышли два маленьких сына — копия отца. Он погладил их по голове, сунул сахарные конфеты, ткнулся носом в костлявую руку жены.
4
Немецкое ругательство.