Дальний приход (сборник)
Шрифт:
И засмеялась, прикрывая морщинистой ладошкой рот.
Потом как-то сразу смолкла и озабоченно взглянула на Семена Порфирьевича.
— Семушка, — сказала она. — А у тебя-то каково на лодке со скоростью? Можно будет меня взять?
Назад против течения моторка ползла еще медленней, и снова загляделся Семен Порфирьевич на тихие, пригретые солнышком берега.
Ласковый ветерок дул навстречу.
Бабка Лиза, сидевшая впереди, стянула косынку, подставляясь этому теплому ветерку. Глядя на нее, расстегнул
— Тепло-то как, а? — наклоняясь, сказал он.
— Дак ведь бабье лето пришло, — ответила бабка Лиза.
— Да… — проговорил Семен Порфирьевич. — Это антициклон, Лизавета Петровна, такой. С Азорских островов нам тепло несет.
— Откуда?!
— С Азорских, говорю, островов! — крикнул Семен Порфирьевич. — В Атлантическом океане такие острова есть.
— А-а… Ну, да, ну, да… — закивала бабка Лиза. Потом повернулась и спросила: — А ты, Семушка, в кочегарке трудишься-то?
— В кочегарке. — Семен Порфирьевич пожал плечами, досадуя на свою пассажирку, перепутавшую антициклон, начавшийся на Азорских островах, с его кочегарной работой. — А что?
— Дак ничего, — отвечала бабка Лиза. — Золы-то мне не пособирал бы, Семушка?
— На что тебе зола, старая? — удивился Семен Порфирьевич.
— Дак огород наладить, Семушка, надо, — зачастила бабка, но как-то так, что и за ревом мотора ее было слышно. — Картошка-то вся фигурами какими-то расти стала. Не хватает ей питания, вот и растет так. Таки дурные картофелины попадаются, что и в руки взять страшно.
Семен Порфирьевич усмехнулся.
— Лизавета Петровна, Лизавета Петровна, — проговорил он. — Смотрю я на тебя и вижу: нисколько ты не переменилась. Ты ж только что помирать собиралась на болоте. А теперь что? Полчаса прошло, а тебе золу достать приспичило.
Бабка Лиза поджала губы и принялась заматывать косынкой голову. Моторка въезжала в поселок.
Про золу старуха, однако, не позабыла.
— Так ведь надо, Семушка, землю устроить-то, — выбираясь на мостки, сказала она. — Я-то помру, а земля останется. Другие люди посадят чего, а такая фигура вырастет, они и вспомнят меня добрым словом. Вот, скажут, жила умелица, землю-то довела до чего. На земле живешь дак…
— Ладно-ладно! — замахал на нее рукой Семен Порфирьевич. — Будет тебе зола, будет. Иди давай, попадай домой.
А сам он все еще сидел в моторке, ткнувшейся носом в берег, смотрел, как ковыляет по деревянному тротуару старуха, почти волоча по земле тяжелые корзины с клюквой.
— Интересно все-таки, — пробормотал он, снова вспомнив про мужика из телевизора, который рассказывал вчера про Азорские острова. — А какие они, острова-то эти? Теплые, небось, если с них такая прорва тепла выделяется…
Потом улыбнулся чему-то, встал, собираясь вычерпать из кормушки воду. Но — странно! — воды, хоть и ехали сейчас дольше, почти и не было в лодке. Должно быть, разбухла в воде пакля, прикрыла щели.
«А ничего, — вылезая из моторки, подумал Семен Порфирьевич, — ничего еще лодка-то. Можно и еще лето ездить. Выстоит…
Господи, помилуй!
В поселке Вознесенье, где я родился, церкви закрыли еще до войны, а при Никите Сергеевиче — динамиту тогда у нас уже хватало — взорвали и последнюю церковь.
Но Веру, но Надежду на спасение души нельзя ни закрыть, ни взорвать, и православие тоже не исчезло никуда, а, напротив, оставшись без храмов, порою приобретало даже какую-то изначальную первохристианскую простоту и ясность.
Вот и бабушка моя глубоко и искренне верила, что достаточно прошептать перед смертью: «Господи, помилуй!» — и душа будет спасена для вечной жизни.
— И что же? — спрашивал я. — И молиться не надо? И Евангелие читать не надо?
— Почему не надо? — отвечала бабушка. — И молись, и читай… Только, главное, не забудь, когда придет час помирать, «Господи, помилуй!» попросить…
Я уже прочитал к тому времени несколько духовных книг, по поселковым меркам считался достаточно начитанным молодым человеком, и потому с упорством, достойным советского школьника, всячески пытался разубедить бабушку.
— Как же так? — доказывал я. — Один человек, бабушка, живет как праведник, терпеливо сносит все лишения… А другой — мерзавец, готовый совершить любую подлость, чтобы достичь выгоды… И что же? По-твоему, получается, что и ему достаточно только попросить Бога помиловать его, и Бог спасет его, как и праведника? Ведь это же бессмыслица…
— Нашего смыслу тут нет… — соглашалась бабушка. — А Бог все равно спасет. Он каждого спасет, если, конечно, останется еще в человеке чего спасать…
Если останется в человеке чего спасать…
Только с годами, постепенно открывалась вся страшная глубина этих простых слов. В семидесятые, восьмидесятые годы, когда в бесхрамовом пространстве начала иссякать инерция православного движения, когда закончились веками накапливаемые в языке, в самой генетической памяти запасы духовности, какими страшными, почти непотребными сделались поселковые смерти!
Зимою шла старушка с автобуса в Чашеручей, а через неделю нашли ее без пенсии, в проруби на реке…
Или другая старушка: напекла калиток и пропала куда-то, целый год искали, пока не нашли косточки на болоте у маяка. И сразу слухи поползли осеннею непогодой: не иначе сын с невесткой ей помогли…
Впрочем, молодые помирали еще страшнее.
Я был в поселке, когда хоронили молодого шофера.
Он возился с папироской в моторе, от огненных табачных крошек вспыхнула ветошь, а потом загорелась и промасленная фуфайка. Парень упал на землю, начал кататься, пытаясь сбить огонь, но тут подбежал на помощь другой мужик. Увидел стоящее возле машины ведро и, не задумываясь, вылил на парня. Думал, что в ведре вода, а оказался — бензин.