Дальний приход (сборник)
Шрифт:
Вышла за Егора, за среднего брата.
С ним жила долго и счастливо, пока не помер он от болезней и старости, рассчитавшись со всеми долгами, исполнив все, что было задумано…
«Перед смертью-то горевал Егор Илларионыч мой, что грибники в часовне ночевать повадились.
— Не бери ты в голову, — говорила ему. — Пускай спят, не убудет часовни той! Все равно без креста стоит.
— Да ведь курят они! Спалят ее!
Ну а что тут сделаешь?
Спалят, дак спалят, а у старика тоже не те годы, чтоб на кулаках драться… Только ему от таких рассуждений никакого утешения не было.
— Это, — скажет, — я и сам, старая, понимаю…
И замолчит надолго.
Отвернется к стенке и лежит, все о часовне своей думает.
Наверное, с этой мыслью и помер.
А чего? Больше-то вроде и нечего расстраиваться. Сын у нас выращен был, в городе тогда устроившись жил… Мне картошки накопано, дров привезено на зиму… Все в порядке… Одна только часовня и осталась незащищенная…
И вот, как помер, положили мы Егора Илларионыча в часовню его, а дело-то как раз в сентябре было, ночью и залезли туда двое. Выпили, наверно, закурили и тут и увидели старика моего.
Уж не знаю, чего с пьяных глаз почудилось, а только убежали оба, даже рюкзаки свои в часовне бросили.
Утром прихожу к нему, а там и рюкзаки, и корзины с грибами стоят…
С тех пор и не ночует никто в часовне…
Вот ведь какой справный старик у меня был, все сделает, что задумано, даже смерть его не остановила…»
Так вот, второй раз бабка Клаша осталась одна.
Но опять ненадолго.
До весны одна жила.
А весной, утром, только проснулась, посмотрела в окно — кто-то идет к дому…
«А это Петр Илларионович, деверь мой младший, партизан который…
Зашел в избу и заплакал.
— Померла, — говорит, — старуха моя. Никого, кроме тебя, не осталось…
Я, конечное дело, тоже заплакала.
Раз такое дело, то куда деваться?
— Чего же… — говорю. — Живи. Вместях и будем жить. Тем более и зовут тебя тоже Ларионычем…»
Эту историю про то, как побывала она замужем за тремя братьями, — странную смесь сказки и нашей жутковатой действительности, бабка Клаша рассказала сама, пока мы сидели за столом, пытаясь отогреться после проведенной у Святого камня ночи. И, заслушавшись, я и про рюмку свою забыл, так и простояла она, нетронутая, на столе.
— Так и живем теперь… То здесь, в Ежовке, то у Петра Илларионыча на квартире, в городе… Устроившись, можно сказать, со всеми удобствами.
— Хорошо живем, хорошо, — закивал этим словам уже захмелевший Петр Илларионович. — Летом тут благодать у нас. Лес такой… Я в партизанах был, дак и жил в этом лесу… Сколько у меня тут барсуков да енотов поймано…
Обед закончился.
Николай отправился протопить избушку, хотя и решено было, что сегодня ночевать останемся у стариков. Петр Илларионович, прихватив своего «коня» — конем он называл палку, — тоже увязался с Колей, а меня после ночи, проведенной у Святого камня, оставили отдыхать.
Ушли мужики и застряли, конечно…
Завязли…
Я сидел с записной книжкой у окна и смотрел, как играет на улице в снежки с кошкой бабки-Клашин внук.
А старуха тем временем перемыла посуду, сложила в буфет, только моя, так и нетронутая рюмка сиротливо стояла на столе.
Бабка Клаша походила возле нее, потом вздохнула тяжело и сказала:
— У меня-то с дедом уговор есть… Если выпьет где, на стороне, дак и в избу не иди… И он держится, старый хрень. А сегодня, видно, нет, не получилось у него… Я его, старого хреня, как и уговорено было, ночевать, конечно, не пущу, а, пожалуй, выпью пока эти полрюмки…
И выпила она мою рюмочку и, убрав со стола, села возле печи и запела вдруг:
В одном городе близ Саратова, По прозванью тот город Петровск, Там жила семья небогатая, Мать была там бледна, словно воск. Долго мучилась она, бедная, И решила покинуть сей свет, Двух детей она здесь оставила И дала им священный завет: «Ох, вы, детушки, мои бедные, Трудно будет на свете вам жить. Не оденут вас, не обуют, Так и будете по свету бродить…— Да… — прерывая пение, вздохнула бабка Клаша. — Сиротам-то тяжело, конечное дело. Никому не нужны сироты-то. А и родителям без детей тоже не сладко в старости…
А отец взял другую жену С коварной душой. И не раз, и не два говорила жена, Что давай уничтожим детей, Печку вытопим, в печку бросим детей, Сразу станет нам жить веселей…— Вот ведь какие мачехи-то коварные бывают… — Бабка Клаша осуждающе покачала головой. — Каково сироткам бедным с ними?
Так и сделал он по словам жены, Мигом печку углем растопил, Сына младшего накормил едой Да и в печку его посадил… — Милый папочка! — просит девочка, — Завяжи мне от страха глаза… Чтоб не видеть мне смерть ужасную… Я с тобою прощусь навсегда…Песня оказалась неожиданно длинной. Несколько раз бабка Клаша прерывалась, чтобы поплакать о сиротках, и только потом продолжала пение…
Ах, отцы, отцы бессердечные, Все б губить вам да жарить детей…И так хорошо, так душевно прозвучала история, случившаяся в неведомом Петровске, что позабыла, конечное дело, бабка Клава, что надо пристрожить старика, пустила Петра Илларионовича в избу, когда, уже втеменках, явился он вместе с Николаем, заметно покачиваясь.
А как не пустишь? Куда же деваться старому? Один и остался из братьев… Надо пустить… И кошку чужую бабка Клаша пустила, хотя и объяснила ей, что не обязана пускать…
— Тебя, — бормотала она, — эстонски дачники раскормили, дак думать надо было им, когда бросили тебя, когда уезжали…