Дальний приход (сборник)
Шрифт:
— Есть еще… — сказал Николай, наполняя рюмки.
— А может, за погорелый лес двинемся? — открывая глаза, неожиданно трезво спросил Петр Илларионович.
— Не-е… — покачала головой Клавдия Петровна. — Там сей год лагерь поставленный.
— Лагерь? — удивился я.
— Ага… Грибники в палатках живут. Никуда и не уезжают. Лисички прямо туда кооператоры приезжают покупать, а белые грибы на станцию носят. Ох, крепкая…
Видно, не судьба мне пособирать грибы в Ежовке.
Четыре года назад помешал неожиданно выпавший снег, теперь — Колины заботы об избушке.
Чем больше мы пили, тем темнее становилось дело. Выяснилось, например, что в волостной администрации не числится не только эта изба, но и вообще вся старая Ежовка.
— Дак чего же я тогда продавал? — недоумевал Петр Илларионович. — Был ведь вроде дом…
— Да, старый хрень… — хвалила его бабка Клаша. — Тебя за дурака не продашь. Назад принесут…
— Ишь ведь… — не слушая ее, сокрушался дед. — Не числимся. Столько годов дома продавал, а они и не числятся, оказывается… А Катерина Опенкина еще про рамы спрашивает. Совсем совести у бабы нет… Уезжать, бабка, надо, пока не поздно…
— Верно, Петя, говоришь! — обрадовалась бабка Клаша. — Катюшу-то мы не пели еще…
И она запела «Катюшу».
Но какая-то странная была эта песня.
Вместо привычных слов про песенку девичью, которая должна лететь в пограничье, Катюша выходила на берег, а за нею шел немец молодой…
Подарю тебе, Катюша, бусы Подарю тебе я перстень золотой На тебе, Катюша, я женюся, Увезу в Германию с собой! —сулил он.
Но Катюше не нужны были немецкие бусы, и она смело отвечала:
Не тебе я, фрицу, отдана, Меня любит чернобровый Ваня, О котором знает вся страна…Когда до немца дошло, что ему предпочли партизана, он закурил с досады папироску и навел на Катюшу наган.
— Не-е… — перебивая песню, сказал дед. — Не нравится мне это. Не к добру такое затеяли… Уезжать, старуха, надо, пока под оккупацию опять не попали…
И снова задремал, опираясь на своего «коня».
А песню мы допели и допели хором, потому что хоть и не знакомыми были слова, но легко угадываемыми сердцем…
Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой, Умерла красавица Катюша, Умерла Катюша как герой…А по дороге, мимо нас, шли из леса грибники и смотрели на совладельца Колиной избенки, размазывающего по щекам — так ему жалко было красавицу Катюшу — слезы.
И все моросил, моросил сиротский дождишко, и сгущались сумерки в доме, из которого скоро уже навсегда предстояло уехать ставшим теперь ненужными этой деревне старикам.
Николай решил остаться, чтобы урегулировать все-таки как-то дела с избушкой, а я поехал в город на поезде.
Через Плюссу нас переправил в своей моторке мужик из новых домов, у которого мы и покупали разведенный спирт.
Был он молчалив, сосредоточен.
— Вы у Святого камня нас высадите? — спросил я.
— Какого камня? — не понял он. — Возле карьера. Там на станцию ближе всего.
— Так это одно и то же… — пояснил мне грибник, что тоже переправлялся на другой берег. — Там, где Святой камень был, карьер теперь… Дороги делали, вот и брали там материал…
— А камень где?
— А кто его знает… — ответил грибник. — Тоже, наверное, в дороге где-нибудь. Оттуда много щебенки возили…
— Не слушайте вы его! — перебила грибника сидевшая рядом с ним женщина. — Как, интересно, святой камень взорвать могли, если он на том берегу, где Ежовка… Видите, часовня? А рядом крест… Вот, это и есть святой камень…
— Так он же на братской могиле стоит…
— Дак поэтому его и называют святым камнем! — сказала женщина.
Я не стал спорить.
В последний раз оглянулся я на Ежовку…
Новые дома, что поднялись на берегу, заслонили старые избы, и только возле часовни возносился в серое, затянутое дождливыми тучами небо крест над братской могилой…
В ожидании переправы
Возле паромной переправы, на катушке от шлангов сидели девушки и мотали ногами, а возле них топтались заречные парни.
Все они обсуждали и никак не могли решить — то ли им ехать на другой берег и выпить в «Русалочке», то ли вначале вмазать здесь на берегу, а потом уже и ехать…
Решить этот вопрос было не просто, потому что нагруженные смыслом слова почти не различались в густых зарослях матерщины.
— Е-ма-е, поедем, та-та-та, оттянемся, та-та-та…
— Та-та-та… Можно… Та-та-та… здесь… Та-та-та… Вмазать…
— Ты совсем, та-та-та… из горла, та-та-та?
— Вы та-та-та… Трезвыми еще два часа та-та-та… Отдыхать та-та-та, когда будем?
— Вы бы, ребята, аккуратнее выражались… — попросил наконец старик, сидевший на валуне недалеко от меня.
— Счас… — сказал прыщеватый парень, как-то нагловато похожий на Есенина. — Привыкать, та-та-та, дедуля, в твоем возрасте надо… Жизнь не одни только пряники…
— Эх… — вздохнул старик. — Да если бы я к матерщине, парень, привычнее был, меня, может быть, и живого бы тут уже не присутствовало…
— Не надо, дед, та-та-та, лепить! Нам матерок, можно сказать, та-та-та строить и жить помогает, а ты глупость та-та-та сморозил…
— Не знаю, внучек, глупость это или что еще, а только так и было… — сказал старик. — Если б как ты привычным был к матерщине, точно бы и не жил уже…
— Ты чего, дед, та-та-та… — поддержал своего корешка парень, взгромоздившийся с ногами на катушку от шлангов. — Чего ты, та-та-та, нам гонишь?