Дальний приход (сборник)
Шрифт:
— Это ты, дед, загнул… — возразил Николай. — Полдеревни не получится.
— А ты сам посчитай. — Петр Илларионович загибал дрожащие пальцы. — Моя банька твоему приятелю продана, все равно как тебе. Избенка эта… Сарай дровяной на том конце деревни… Там вон, у реки, банька, которую в прошлом году водой унесло…
— Зачем тебе, Коля, дровяной сарай на другом конце деревни? — спросил я.
— Откуда я знаю зачем… — ответил Николай. — По пьянке купил. Тогда здесь все по пьяному делу продавалось. Да и цены-то какие были — бутылка… Вон дед тоже свою избу сколько раз продавал.
— Неправда… — возразил дед. — Я все честно делаю. Приятель твой, да… Покупал избу. Это точно. Но он ведь ни разу не приезжал сюда, так? А теперь сам говоришь, что в Америку уехал… Значит, аннулирована сделка. Я еще в партизанах воевал, чтобы ни немцам, ни американам ничего тут не принадлежало. Вот я и продал тогда дом. И больше ни-ни… Ничего не продаю, хоть и просили у меня продать рамы зимние. Нет… Раз продано — значит, продано. Рамы у меня в сарае стоят. Если не верите, показать могу.
И он снова долго рассказывал про рамы, которые все на месте, что бы там ни выдумывала Катерина Опенкина, которая стремится выжить их с бабкой из Ежовки…
Долго перебирали родственников, выясняя, кто какую избу в наследство и от кого получил, кому потом продал… Потом дед начал рассказывать, кто в партизанах воевал, кто в армии был, а кто дак и немцам пособлял…
И как-то так неопровержимо выходило, что покойному Петрову, который ни в армии, ни в партизанах не был, вообще ничего не принадлежало в Ежовке, жил он, потому что Петр Илларионович разрешил.
И Колька совершенно напрасно у Петрова эту избенку покупал, правильней было бы у него, у Петра Илларионовича ее купить, но пусть, раз купил, то купил, а Ваське — это Ваське Петрову — ясно сказано было, чтобы не затевал глупого дела, никакие немцы ему не пособят, все равно у Кольки тут полдеревни куплено…
И снова Николай и его совладелец говорили о знакомых ребятах, которые помогут решить проблему.
— Да, конечно, есть, есть ребята! — кивал Петр Илларионович. — Хоть у Кольки и куплено полдеревни, но некоторые остались. Можно купить у них выпить. Как в городе теперь у нас. Культурно, можно сказать, живем…
И еще он, поглядывая на меня, рассказал, что хотя и получил деньги за проданный дом, но держать здесь не стал, отвез в город, в сберкассу, так что ограбить его невозможно. Правда, и выпить если, то тоже не на что…
— Да! — засмеялся Николай. — Правильно бабка Клаша говорит, что тебя, Петя, за дурака не продашь — назад принесут.
— А ты что думал… — горделиво отвечал дед. — В партизаны, думаешь, дураков брали?
И он стучал своим «конем» по земле так, что ошметки липкой грязи летели на наш импровизированный стол.
Все это запомнилось как-то обрывочно.
Обрывками осталось в памяти и воспоминание, когда шли мы куда-то в темноту с дедом, шли без дороги, по мокрому лугу. И вроде шли мы смотреть раму, что стояла в сарае, но вышли почему-то к новым домам.
Долго стучали.
Наконец нам открыли, и в кромешной тьме мы покупали разведенный спирт, а потом пили его на берегу Плюссы, где в густой темноте плескались русалки…
И я слушал этот невнятный плеск, и все ругал купленный спирт, говорил, что раньше у офицеров в глухих гарнизонах игра такая была — русская рулетка. Вставят одну пулю в барабан и пускают револьвер по кругу. А теперь и револьвера не надо. Ставишь бутылку на стол, и неизвестно — жив ли останешься…
— Да… — откуда-то из темноты соглашался со мною Петр Илларионович. — Худая выпивка стала. Не тот, не тот спирт. Не держит у его молекула градуса… А это, точно говорю, русалки… Балуют… Слышишь, как плещутся?
— Ага… — кивал я, прислушиваясь к невнятному плеску. — Слышу…
— Ну вот, тогда так и напиши, что не продана рама, в сарае стоит. Пускай Опенкина не выдумывает лишнего.
Проснулся я в Колиной избе.
За окном накрапывал дождь. В голове шумело. В доме было холодно, сыро, неуютно, а на душе как-то тревожно.
Я попил кипяченой воды из кружки, вспомнил, что приехал сюда собирать грибы, и вышел в сенцы.
Мой рюкзак валялся в углу. Нашел я и свитер. Только красного полиэтиленового ведра, с которым собирался ходить за грибами, нигде не было.
Это меня немножко утешило. Сразу стихло беспокойство за судьбу Ежовки. Деревня, в которой ведро умеют из сеней упереть, не должна пропасть.
Я допил кипяченую воду и отправился искать Николая.
Нашел я его у стариков.
Здесь сидели, и хорошо сидели.
Бабка Клаша перебирала какие-то банки в шкафу, дед, задремывая, сидел на табуретке посреди комнаты, опираясь на свою палку. Совладелец Колиной избы тоже сидел у стола, и так мирно все было, что я выпил сто граммов и позабыл про пропавшее ведро, вплывая в неспешное течение беседы.
— Дак пойдем, пойдем, конечное дело, за грибами. За немца и пойдем…
— Куда?
— За немца… — пояснила бабка Клаша. — Его партизаны в войну убили. Там, в лощинке, белые хорошо растут…
— Не… — открывая глаза, сказал дед. — Я к немцу не хожу… За Черную гриву пойдем. Я давно туда собираюсь.
— Ага… — сказала бабка. — Пойдешь, конечное дело, старый хрень. Спишь уже, дак далеко уйдешь.
— Нет… — закрывая глаза, говорил дед. — Надо идти, если думано грибы собирать. Пойдем… На Черную гриву надо идти… Пойдем…
Слова его звучали все тише, тише, пока не смолкли совсем.
— А давай песню споем, Колька… — предложила бабка Клаша и, не дожидаясь согласия, затянула:
Дело было в двадцатом году. Девочка-крошка безногая Все по пыльной дороге ползла, Бедная! Бедная! Бедная! Сироткой осталась она…— Да… — прерывая пение, вздохнула бабка Клаша. — Никому не нужны сироты-то. А и родителям без детей тоже не сладко в старости… Вина-то у нас не осталось, Колька?