Дальний свет
Шрифт:
Этот мир не нуждался в нём. На самом деле, уже никто не нуждался в нём — фрондёре-неудачнике, оставшемся на пустых и морально устаревших баррикадах. Специально выдумывают себе дела, чтоб лишний раз не пересекаться с ним, а если и встречаются, то брезгливо отводят взгляд. В самом деле, что вам ещё не нравится, господин Шержведичев? Теперь-то, кажется, всё как вы хотели?
(Вспомнился последний разговор с Лавандой. «Феликс, вообще-то я здесь правитель», — глаза леденисто-голубые и абсолютно холодные.).
Наверно, не стоило тогда говорить ей про семнадцать лет. Сказал бы кто ему на первом курсе, что ему «только» семнадцать…
Дорога привела его к рельсам и грубым линиям железнодорожного моста. Феликс выбрался на него, облокотился на невысокое заграждение и свесил голову, обозревая местность ниже. Вообще-то мост был не предназначен для людей, здесь ходили поезда. Впрочем, Феликс стоял достаточно далеко от рельсов.
Дождь припустил сильнее. Это становилось уже вконец неприятно — наверно, стоило возвращаться домой.
Он подумал над этим и понял, что не хочет домой. Равно как не хочет дальше стоять здесь. И вообще больше ничего не хочет.
По инерции — надо же на что-то смотреть — он оглядел долину внизу. Кажется, вон тот белый камень посреди строительного хлама — это обелиск. Феликс, конечно, слышал и читал о нём, но даже не мог вспомнить, бывал ли здесь когда-то.
Что ж, можно наконец спуститься и побывать, раз всё равно больше нет никаких планов.
Внизу Феликс пересёк площадку, остановился в нескольких шагах от обелиска. Камень потемнел и казался скорее светло-серым. Но надпись — «Жертвам Чёрного времени» — по-прежнему чётко выделялась на одной из граней. Феликс угрюмо оглядывал её исподлобья, гадая, что дальше. Он всегда чувствовал себя неловко в таких местах: не знал, что говорить, как вести себя… Впрочем, кто-то уже положил сюда две красные гвоздики. Странно, людей тут вроде не особо. А цветы ещё совсем свежие.
Во что они превратятся после дождя, хотелось бы знать. Феликс осмотрелся: камень сужался от низа к верху и не давал никакого укрытия. Переломает же или смоет…
Наконец он додумался и приволок со стороны мусорных куч длинный кусок шифера. Поставив его горкой и уперев одним краем в обелиск, он смог укрыть гвоздики: теперь навес защищал их от воды.
Вот так. Шифер потом можно будет легко откинуть. Феликс развернулся и, не оглядываясь больше, пошёл прочь.
9
Звонок Гречаева догнал его, когда он подходил к дому.
— Феликс, знаешь, я поговорил с Лавандой… Боюсь, она не захочет принять тебя.
— Хорошо, я понял, она не хочет меня видеть, — Феликс остановился у подъезда и предупреждающе поднял руку, будто собеседник мог его узреть. — Можешь тогда просто передать ей моё мнение? Я напишу, если хочешь. Или могу так сказать.
— Феликс, я представляю, какое у тебя мнение, — терпеливо, но настойчиво прервал Гречаев. — Вообще-то я не особо с тобой согласен — вот что касается истории… или по части централизации, не вижу в ней ничего плохого. И ещё, скажу тебе, прикрываться другими людьми, чтоб их посредством протащить свои идеи… это, честно говоря, не очень красиво.
Хотелось закричать: «А не напомнить тебе, Мишенька, как ты прикрывался мной, когда мы шли на штурм? Как ты руководил всем втихую, а если что, виноват во всём был бы я? Я, может, и не понял тогда сразу, но не настолько же я тупой, чтоб не понять сейчас!»
Вместо этого он только вяло отшутился, чтоб замять тему, и, поддержав ритуал вежливого прощания, разъединился.
Что он делает: деликатничает, чтоб сохранить ровные отношения, и с кем — с Гречаевым. Чтоб через него оставался хоть призрачный контакт с собственной кузиной — ах нет, простите, с госпожой Мондалевой, нашей правительницей. Ну и измельчал же он.
Хотя, возможно, и мельчать было нечему, подумал он злобно.
Был бы здесь не он, а Роткрафтов, тот, конечно, вёл бы себя по-другому. Роткрафтов не стал бы любезничать по телефону — он пришёл бы в резиденцию и так или иначе добился бы приёма, а уж там, будьте уверены, высказал бы всё, что считал нужным высказать.
Феликс запер дверь в квартиру. Даже вошёл в комнату. Тут его накрыло — почти, как тогда: когда не можешь даже вдохнуть, глотку сдавливает как железным обручем. Роткрафтова нет и никогда уже не будет. С этим надо смириться. Как и с тем, что прийти и излить душу больше не к кому. Давай теперь сам, парень, всё самостоятельно. Пора тебе уже повзрослеть.
Его немного отпустило; Феликс посмотрел на свои руки, заставил их не дрожать. Ну честное слово, равно как девочка-истеричка.
А ведь всё как будто даже нормально — он пренебрежительно огляделся, поймал взглядом часы на серванте. Как раз ровное время. Он машинально щёлкнул пультом, только следом поняв, что в общем-то незачем. Экран зажёгся, на нём медленно выступила незнакомая девушка — какая-то ведущая новостей.
Чёртов рефлекс. Сколько времени уже прошло. Феликс погасил экран.
Налетело то, о чём он не хотел думать: как после долгого разбора зимней практики они встречаются в коридоре.
— Вернулась? — говорит он с усмешкой и только тут понимает, что весь этот месяц скучал по ней. Поддавшись эмоциям, порывисто обнимает её — ещё просто по-дружески. Она вся деревенеет, превращается в статую, и лишь затем скованно, непривычно обнимает его в ответ.
И другое: они стоят у исчёрканной буквами сырой стены. Вечер переходит в ночь, камеры здесь не должны увидеть.
Он закуривает сигарету. Китти поднимает руку в заграждающем жесте:
— Не дыми на меня.
— Ты, кажется, раньше не возражала.
— Софи учует.
— Она же сама курит, — фыркает он.
Китти изображает улыбку краешками рта.
— Она курит немного другие сигареты, Феликс.
— Неужели заграничные?
— Каракас, — она кивает. — Ей специально привозят.
— Ну что ж… — он тушит сигарету, прячет в карман. Китти замечает это жест.
— Экономишь?
— Приходится.